Молчу, пытаясь сформулировать мысли. А они, как назло, бросились врассыпную и никак не хотят оформляться во что-то стройное и упорядоченное, что можно произнести вслух. Слишком взволнованы тем, что Воронов вот он, рядом, сидит на моей кухне.
Смотрит на меня с кривоватой улыбкой.
Будто и не было всех этих лет порознь. Словно мы влюблены, женаты и счастливы.
У него все та же уверенная, расслабленная поза. Сидит, широко расставив ноги, облокачивается одной рукой на стол.
Кажется, сейчас он произнесет: «Малыш, ну что ты такая напряженная, иди ко мне!» и похлопает по своим коленям, приглашая меня присесть и оказаться в его объятьях.
И едва я окажусь там, весь мир станет вдруг простым и понятным, только потому, что его руки крепко держат меня и гладят по спине. Можно положить голову ему на грудь и закрыть глаза в ожидании поцелуя…
Растерянно моргаю, стараясь прогнать это дежавю.
Только вот Вик не планирует мне в этом помогать. Чуть наклоняет голову, разглядывает меня, вполне наслаждаясь моей растерянностью и висящей паузой.
Наверное, я краснею от неловкости момента.
Мне сложно даже вдох сделать, Воздух ощущается плотным, застревает в горле, не доходит до легких.
Наконец, он первым нарушает молчание, окликает меня по имени:
– Мия! Ты слышишь меня?
Смотрю прямо в его глазах, пытаясь прочесть там какую-нибудь подсказку. Что он хочет услышать от меня, неужели сам не помнит последний день нашей семьи?
Зато меня выручает заказанная Вороновым доставка. Моим спасением становится пиликающий телефон босса, курьер то ли адрес уточняет то ли что. Но после его звонка Вик выходит в подъезд ненадолго, а возвращается уже с пакетами и коробкой пиццы.
Именно этой паузы мне не хватало, чтоб начать разговор.
Я склоняю голову вниз, чтоб не встречаться с ним больше взглядом. Да и то, что он больше не смотрит на меня, а открывает коробку, достает контейнеры из пакета, дает мне немножечко больше решительности.
И я начинаю говорить, не поднимая головы, тереблю свои ногти.
– Ты сказал, что не любишь детей в тот день, – произношу тихо, но четко. Напоминаю ему.
– Вообще не помню такого, – отзывается он, морщась, словно воспоминания даются ему с трудом.
– Но ты сказал! – настаиваю я, повышая голос.
– Ну допустим, – он опять вперивает в меня свой внимательный взгляд, - и что с того?
– Ты издеваешься? – взвиваюсь я, не в силах совладать с эмоциями.
Как он может так спокойно говорить о том, что полностью изменило наши жизни, стало точкой невозврата?
Видимо, мой голос звучит слишком громко, слышу, как хлопает дверь комнаты, и Глеб тихо зовет:
– Ма-а-м–а-а-а!
Топает босыми пятками.
– Я тут, котенок! – Подхватываю его на ручки посреди коридора. Несу на кухню, усаживаю на стульчик.
– Привет, больной! – радостным тоном приветствует его Воронов.
– Я не больной! Я немного простудился! – отвечает сурово мой сын и насупливается.
– Ладно, герой, прости! Ты прав. – с легкостью соглашается Вик. С улыбкой спрашивает у сына: – Как дела?
Но Глеб недоволен тем, что его разбудили, и он не выспался, или просто настроение паршивое из-за болезни.
Мой обычно улыбчивый ребенок хмурится, наблюдая, как я наливаю чай и ставлю перед Виктором кружку.
– Глеба, – зову сына. – Виктор Владимирович зашел нас с тобой проведать. Смотри, пиццу принес.
