Почему он так приглушённо говорит? Словно не на осмотр дома зовёт, а, не знаю, на оргию. Или я что-то не понимаю, и под предлогом смотрин меня клеят? Или…
Да какая, к чертям, разница. Я всё равно, в любом случае, останусь довольна. Наверно.
— Конечно, поехали, — согласилась я.
— Прям так?
Мужчина спустился глазами по мятой футболке, ниже, к голым ногам в тапках со здоровенными когтями, которые задевали пол при ходьбе. Я спохватилась, что стоило бы шорты натянуть, но всё равно гордо выдала:
— Я уперлась в деревню не для того, чтобы наряжаться! Хоть здесь дай побыть настоящей… — столько патетики в одной фразе я выдавала последний раз в детском саду, читая стихи Маяковского.
Я скрылась за поворотом в зал. Ещё успев услышать сомнительное:
— Ну как же…
9. Глава 8
Дом писателя бал обычным. Скучным. Местами обыденным. Блин, я рассчитывала, что у него тут старая печатная машинка, книги везде, рукописи, много кофе и сигарет и, почему-то, свет старой лампочки, что отливала бы жёлтым.
Да даже для дома холостяка это тоже было скучно. Слишком стерильно. Никаких тебе чашек в раковине, или хотя бы один носок партизаном. Нет. Я разочарована. Хотя, чисто из соображений кадра, мне всё понравилось. Стеклянная стена с выходом на террасу как раз смотрела на запад. Значит, закаты тут шикарные. Можно поиграть с цветом и светом. Большая кухня-гостиная в серых тонах. Лёгкая лестница на второй этаж, где две спальни друг напротив друга. Одна, правда, оказалась кабинетом. Нет, жилище не обладало размерами. Оно рассчитано как раз на одного или двух людей.
Проходя мимо лестницы, я заметила томик стихов Есенина. Повертела в руках. Пролистала. Всегда была равнодушна к поэзии, а наниматель, видимо, большой фанат.
— Любишь? — я махнула книгой.
— Нет,— скривился писатель. — Я из страниц стихов Есенина косяки скручиваю.
— Плохой мальчик, — мурлыкнула, всё же немного поразившись таким экстравагантным способом курить.
— Очень, — глухо отозвался мужчина, и я заметила, как он выжидательно наблюдает за мной. Ждёт очередную скабрезную шуточку? Ну, нет, так не пойдёт. Он мне теперь деньги платит, с ним так шутить нельзя. Это с левым человеком можно показать свой проклятый язык. Или с временным хахалем, которые, к слову, у меня всегда были с придурью. Вот взять Костика и его маму. Почему клюнула? Потому что мудак. А Матвей чем не хорош? Потому что он — нормальный. И, значит, не проходит мой контроль. У меня как: плохой мальчик — беру, инфантильный — однозначно моё, мудак — заверните два!
Я вернулась в кухню и прошлась пальцами по холодному мрамору столешницы. Прикинула, какие кадры можно сделать здесь. Посмотрела на мужчину, что стоял, засунув руки в карманы лёгких брюк.
— Чаем не напоишь?
Писатель пожал плечами и пошёл к чайнику. Щелчок кнопки. Открытая дверца шкафа и френч-пресс. Душистая заварка.
Я неслышно отошла в холл и открыла сумку. Взяла камеру в руки. В свете полуденного солнца, что сейчас приятно затенялось листьями деревьев, кухня выглядела более уютной. И мужчина в ней, тоже уютный. С янтарным блеском глаз. В мягкой рубашке. На руках — тонкие фенечки и красная нитка с изящным, почти женским крестиком. И руки эти любовно перебирают листья чая. И пар от горячей воды, что льётся в заварник. Две стеклянные кружки. И плёнка испарины на ободках. Да, уютно. Настолько, что камера сама, без моего участия, останавливает эти моменты, мне всего лишь надо ходить за ней. Вот здесь, на жилистом запястье сделать крупный план. А тут, на улыбке одним уголком губ, наоборот отдалиться, чтобы показать, как мягко переливаются в свете летнего солнца коньячного цвета глаза. Но здесь невидимого свидетеля заметили, и мужское лицо приобрело жёсткость: губы поджались, а в зрачках застыл холод.
