— Вот это игра…
Только писатель лукаво улыбнулся, намекая мне, что это давно перестало быть игрой. А съёмка продолжалась. Паша носился как петухом в зад клюнутый, он вертел нас разными ракурсами, то восторгаясь, то ругаясь, причём чаще на меня, за то, что я — как бревно. Угу, я и бревно! Как-будто сам фотограф — заядлый лесоруб. Но стоило мне встретиться глазами с писателем, я теряла какую-либо спесь, сарказм и прочие атрибуты непредсказуемой личности, что позволяет себе глупости в любой день недели.
— От тебя приятно пахнет, — шепнул Вася, касаясь пальцами моей спины, проводя невесомыми прикосновениями по позвоночнику. Я словно через объектив видела, что сейчас снимает Павел. Мужские руки, что скользят по хрупкому девичьему телу, слегка склонённая голова, пряди волос. — Липа и шафраны?
От него самого всегда пахло кофе и табаком. Иногда ещё нотами шоколада, почему-то с острой мятой. И я приросла к этому аромату посильнее, чем к любимому чаю.
— Это — ромашка, — голос шуршит, а место, где только что были мужские руки, горит огнём. Мне с одной стороны нравится это ненавязчивое внимание писателя. Он, знаете, из той породы джентльменов. Ужасно старомоден. Но, вместе с тем, чувствовалась в нем какая-то внутренняя сила и власть. А с другой — меня это пугало, потому что весь этот коктейль из разных эмоций, что похлеще наркоты выносит мозг, ещё ни разу не сулил ничего хорошего. Поэтому мне надо говорить. Слышать голоса, тогда не так страшно растворится в янтарных глазах. И я говорю, правда, с выбором тем у меня вечно проблемы.
— Во сколько лет ты стал мужчиной?
Вася так красноречиво вскидывает брови, словно ещё не привык к моему нетривиальному мышлению.
— В шестнадцать. С девушкой, старше меня на год. А ты?
Я разворачиваюсь лицом к камере, опираюсь бедром о гладкий дубовый стол, провожу пальцами по шее, при этом глядя на мужчину. Паша пыхтит как паровоз, потому что ему нравится, как мы отрабатываем кадры.
— Слава богу с мужчиной, что был моим ровесником. В двадцать, на втором курсе универа.
— Я думал ты более раскрепощенная.
Вася наклоняется к столу и упирается в него рукам. Я копирую его позу с тем расчетом, что мне надо опереться локтями и очень вульгарно прогнуть спину. Писатель вскидывает бровь, и по глади столешницы скользит бокал с коньяком прямо мне в руки.
— Кайф… — экзальтированно блеет Паша. Он даже не слышит нас. Его просто плющит от съёмки.
— Нет, — я качаю головой и возвращаю бокал мужчине. — Здесь ты меня обскакал. Как оно было?
Мужчина обходит стол и разворачивает меня лицом к себе, толкает, чтобы я уперлась задницей в столешницу. А потом и вовсе на неё присела.
— Если честно, особо вспомнить нечего, — шелестит над ухом его хрипловатый баритон. — Я тогда всё лето грузчиком работал, поэтому кубики на прессе ей были важнее…
— Так вот откуда у тебя любовь к красивому телу…
Я кокетливо завожу прядь волос за ухо. Облизываю губы и смотрю снизу вверх на мужчину, чтобы смутить.
— Нет, — он усмехается. — Я всю жизнь был дрищем.
— А по тебе не скажешь…
Рельеф мышц на сильных руках, кубики пресса — это да. А ещё косые мышцы живота, что так провокационно напрягаются, когда я снимаю его без рубашки.
— Это последние несколько лет упорной работы.
— Зачем? Красота, или тёлочки больше клюют?
— Захотел что-то изменить. Не губы же накачивать идти.
Он медленно приближается. Скользит пальцами по столешнице. Шагает бесшумно, как кот. Вася проводит рукой по моей талии и крепко цепляется пальцам за бедро, приподнимает. От этого разрез платья расходится и открывает стройную ногу с красной туфелькой. Я решаю подыграть и откидываюсь на руках назад. Вася касается моих губ жёсткими пальцами, вынуждая приоткрыть рот. Я подчиняюсь и запрокидываю голову назад, выгибаю спину.
