Мы стали прощаться. Мать Мухибы заплакала, разумеется, стала, причитая, прижимать ее голову к своей груди. Сестры тоже всплакнули. Кивая им, я с тревогой думал о досмотре. Конверт Мирхафизова я положил в чемодан. Я надеялся, что в чемодан не полезут. Кому нужен этот чемодан. У нас было два чемодана – сравнительно объемистый у Баюшки и совсем тощий мой. Баюшка тоже заплакала, обнимая мать. Это был уже последний выхлоп. Я кивнул еще раз, подхватил багаж, повернулся – и увидел Рустама: он бежал от входа, оскальзываясь на гладком полу.
– Господи! – с чувством сказал я, снова приземляя чемоданы. – Я думал, тебя убили.
– Почти так и было, – говорил он, смеясь. – Почти так и было. Я как чувствовал, что рейс задержат. Хорошо, что успел. Держи.
И протянул мне пакет. Пакет из крафт-бумаги, толстый и, судя по всему, надежно заклеенный.
– Что это? – машинально спросил я.
– Возьми, потом разберешься. Тут скоро совсем все прахом пойдет, все пожгут, все сгорит… я бы и больше вывез, да куда? Давай обниму, бараджон!
Мы крепко обнялись.
– Ладно. Еще увидимся, Рустам, дорогой. Увидимся еще.
Баюшка уже нервничала.
– До свидания, Рустамчик, – сказала она. И настойчиво потянула меня за локоть. – Пойдем, милый, нам пора. До свидания, Рустам. Мы опоздаем.
Я опять подхватил поклажу, и мы вошли в двери таможни.
– Они же не будут копаться? – испуганно спросила Баюшка, прижимаясь ко мне.
– Не будут, – твердо сказал я. – Что им копаться? У нас все равно ничего нет.
А в голове стучала мысль: конверт, конверт, конверт. Если попадется на глаза, пиши пропало.
Сделав как можно более бесстрастный вид (во всяком случае, так мне в тот момент казалось), я положил на стол билеты и паспорта, поставил чемоданы на ленту транспортера и шагнул в рамку металлоискателя. Баюшка сделала то же самое.
За рамкой стоял милицейский капитан, брюхо которого, будто тесто, выпирающее из кастрюли, примерно на две ладони вываливалось за форменный ремень. Это был капитан из тех, что в прежние времена носили в кобуре кусок лепешки вместо пистолета.
На Баюшку он не обратил внимания, что же касается меня, то, окинув равнодушным, но наметанным взглядом, поманил к себе.
– Что? – спросил я.
Я заговорил по-русски. Может быть, это было ошибкой. Но не исключено, что, если бы заговорил по-таджикски, было бы еще хуже.
– Не бойся, не бойся… иди, иди.
Баюшка взволнованно пискнула за спиной. Я обернулся к ней, успокоительно махнул.
Таможенник увел меня за перегородку в двух метрах от своего стола и стал внимательно разглядывать. Глаза у него были навыкате, бараньи.
– Я договорился, – в конце концов сказал он интимно-заговорщицким тоном. – Тебя пропустят. Но ему, – он кивнул на милиционера, сидевшего за пультом просвечивающего устройства, – нужно заплатить.
Все это была наглая и бессовестная ложь. Однако опровергнуть ее я не мог.
– Сколько? – спросил я.
Он назвал сумму.
– У меня столько нет, – сказал я.
У меня и правда не было столько рублей, а последнее, что бы я стал делать, – это махать перед ним заныканным в чемодан конвертом с долларами.
Капитан секунду поразмышлял.
– Москва лететь хочешь? – незаинтересованно спросил он. – А, хай-лядно, нет так нет, давай открывай чемоданы, ты небось с Памира наркотики везешь.
В эту секунду в амбар таможни торопливо вошел запыхавшийся Исфандар.
– Что такое? – сказал он громко. – В чем дело, братан? Ты чего? Своих не узнаешь?
