…Федор Никитич понял, что отец пришел в себя, когда почувствовал на своей макушке его тяжелую руку. Федор поднял голову и увидел, что левый глаз отца глядит на него пристально, второй так и остался закрытым. Он промычал что-то невнятное, рот его кривился на левую сторону. Федор подскочил к нему, наклонился над самым лицом:
– Батюшка, говори громче, мне не разобрать…
– Шлите… государю…
– Я отправил к нему Михаила, отец!
Никита Романович о чем-то еще хотел спросить, но, обессиленный, вновь откинулся на подушки. Федор хотел уже выйти, но остановился в дверях, обернулся. Сейчас или никогда! И он решился задать давно мучивший его вопрос. Он снова бросился к ложу отца и, нагнувшись над ним, прошептал:
– Отец, молю, скажи… Ты причастен?.. Причастен к смерти государя Иоанна? Прошу, отец, ответь… Есть ли сей грех на нашем роду?
Никита Романович открыл левый глаз и взглянул на сына с недоумением, словно не понимал, о чем тот его спрашивает, и ответил с усилием:
– Нет… Нет на мне… того… греха…
Федор Никитич шумно выдохнул, закрестился неистово, словно избавился, наконец, от тяготевших его мыслей. Увидев, что отец еще что-то пытается сказать, Федор наклонился к нему. С трудом ворочая языком, Никита Романович проговорил:
– Бориса… Держись… Бориса…
И, произнеся это, вновь лишился чувств.
* * *
– Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою; благословенна Ты в женах, и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших…
Склонив голову у киота, молился в одиночестве Борис Годунов. Ох, не вовремя подкосила болезнь всесильного Никиту Романовича! Без него положение Годуновых стало очень шатким. Ежели бы не Ирина и не ее брак с государем, страшно представить, как бы все сложилось сейчас. И Борис понимал, что его тяжба с казначеем Головиным – лишь первый удар от противников. Тогда помог выстоять Никита Романович, а теперь как быть?
И самое главное, Борис понимал, что не имел такого влияния на царя, как боярин Захарьин, с чьей железной волей Феодор никогда не спорил и во всем его слушался.
Даже ныне, когда выявились масштабные хищения в казне и Головина следовало бы за это казнить, Феодор заупрямился, мол, на это он никогда не пойдет и кровь проливать не желает. Но Борис понимал, что Головина надобно вывести на плаху, – пусть все недруги видят, чем все может для них окончиться! Пусть знают, что настали иные времена, что воровать, как раньше, им никто не даст. Хватит! И Борис, не выдержав, кричал на Феодора в его покоях, чуть не разорвав ворот на своем кафтане:
– Государь! Мне на самого себя – тьфу! Наплевать! За Россию пекусь, за тебя! Что ж, половина страны пеплом укрыта, басурмане грабят каждый год, поля обрабатывать некому. А они! Последнее! Так и будут воровать, пока не покажем им силу! На царство венчан ты с клятвой заботиться о своем народе! Так покуда обираем его, не будет любви к тебе.
– Ежели суд решит казнить, противиться не стану, – сдался наконец Феодор и отвел глаза.
А бывало, что Борис приходил к государю по иным делам, в коих Феодор вновь упрямился, и тогда Годунов падал пред ним на колени и молил освободить его от всех должностей:
– О тебе одном пекусь! Но ежели неугоден, ежели не надобен, отпусти, государь, из Москвы. Уеду с семьей! Не хочу видеть, как рушится все, что мы возводили с великим дядей твоим Никитой Романовичем!
Тогда Феодор не выдерживал, просил у Бориса прощения, задабривал порой подарками, и в итоге Борис все одно делал то, что было им задумано. А порой на помощь приходила Ирина, находившая способ донести до мужа, что надобно делать так, как сказал Борис, и государь, во всем ее слушавшийся, соглашался с супругой и здесь.
