– Вот и я надеюсь, что пустяки, – немного успокаивается первый секретарь. – Ну, а раз так, я тебе хочу сделать замечание. Ты у нас на хорошем счету, работаешь отлично, молодец. Но с трудовой дисциплиной дела у тебя не очень. То, что ты нашёл время написать отчёт – это похвально. Но то, что не получив одобрения, улетел в Ленинград…
– Так я же ради дела, Борис Николаевич. Там ведь проблемы появились срочные. Нужно было для личного состава…
– То, что беспокоишься о деле – правильно, я же говорю. Но дисциплина-то должна быть? Дисциплину никто не отменял. Опять же, лёг в больницу, а Ирина Викторовна не в курсе. Разве можно так?
– Так ведь я в отключке ж был, – аккуратно, чтобы не потревожить спину, развожу я руками.
– Не нужно отговорок, – качает он головой. – Лучше было бы честно признать свои просчёты и пообещать впредь блюстись.
– Обещаю, – покладисто соглашаюсь я. – И ошибки признаю. Виноват, должен был Ирину Викторовну поставить в известность. Больше не повторится.
– Ну, вот, – кивает Пастухов. – Молодец. Но выговор придётся тебе объявить. И это для твоей же пользы. Надеюсь, ты сам это прекрасно понимаешь.
Конечно, как не понять… Выговоры всегда для чьей-то пользы объявляют. Три раза объявят и досвидос. Ищи другую работёнку.
– Вообще-то, – качает головой Ирина, когда мы возвращаемся от Пастухова, – он прав, ты мог бы мне хоть что-то сообщить, а не ставить меня в дурацкое положение, когда я даже не знаю в какую сторону врать. А ты, кстати, в отличие от меня, врун отменный. Артист просто из погорелого театра. Я даже чуть не поверила в твою ишемию или что там у тебя…
– Ириша… Викторовна, я бы обязательно дал тебе знать, да только я был лишён свободы в последние несколько дней. Не имел возможности ни звонить, ни телеграфировать. Поэтому и не сообщил.
– Понятно, – легко соглашается на мою правоту она с лёгкостью, показывающей, что она не верит ни единому слову. – А в Ленинграде тебя тоже в плену держали? И кто тебя пленил и поработил? Не можешь сказать?
– Это тайна, – машу я рукой. – Тайна, понимаешь? Я и так уже лишнего наговорил.
На встречу с нашим новым бухгалтером я беру с собой Наташку. Может быть, пригодится то, что она готовила правила отчётности, но, главным образом, хочу, чтобы она набралась от него экономических знаний. Как сказал Платоныч, он довольно хорошо ориентируется в этом мутном деле.
Севастьян Францевич Хаас имеет голую голову, напоминающую яйцо, установленное широкой стороной кверху. Отсутствие волос на голове богато компенсируется густой, седой и ухоженной бороой в духе старорежимных министров. Да он и сам весь старорежимный, не хватает только пенсне и карманных часов на цепочки.
Вместо пенсне на его прямом, покрытом красными капиллярами носу, восседают элегантные очки в позолоченной оправе, а бледные глаза смотрят настороженно и сердито.
Мы встречаемся у него дома в прекрасной квартире на Твербуле.
– Прошу вас в гостиную, – приглашает он нас.
Мы с Наташкой садимся на массивный диван, а Платоныч и сам Хаас усаживаются в большие, обитые седельной кожей кресла. Хозяин дома раскуривает трубку и выпускает густое облако дыма, поднимающееся к хрустальной люстре и расползающееся по гипсовым завитушкам потолка.
Судя по нескольким древним шкафам, забитым книгами, комната служит не только гостиной, но и библиотекой.
– Ну что же, – кивает наш бухгалтер, как следует раскурив трубку, – я вижу, Юрий Платонович, вы к своему преступному промыслу привлекаете не только стариков, но и детей. Любопытно.
