Мои бабушка и мама любили все времена года, а от кого у меня такая любовь к осени и зиме и равнодушие к весне и лету? Помню горячий хлеб с сыром, что аульчане раздавали, когда завершалась уборка на полях. Этот волшебный вкус я чувствую и сегодня. А в первую зимнюю ночь зажигали костры: молодежь – на скалах, а пожилые на крышах домов. Мы, дети, радовались, перепрыгивали через костры, а бабушки читали молитвы.
Пусть никогда никто под этим небом
Не будет обделен насущным хлебом,
Но будет, как всегда, как в пору голода,
Хлеб слаще меда и ценнее золота.
Мне искренность моя грозит бедой
И в то же время от беды уводит.
Она – цветок, в нем кто-то яд находит,
А кто-то сок, медвяный и густой.
Двойное у цветка предназначенье,
И не похожа на пчелу змея.
Так будь же век со мной, мое мученье,
Мое спасенье – искренность моя.
Фазу Алиева
«Смерти можно бояться или не бояться – придет она неизбежно».
И. Гете
Как-то все мои дети одновременно пришли ко мне.
– Как хорошо, что никто никуда не уехал и все собрались вместе. Я хотела серьезно с вами поговорить.
– Ты уже сто раз поговорила с нами серьезно, думай о своем здоровье; ты еще тридцать лет будешь жить и командовать нами, иншаалла! – улыбнулся Расул.
– Вчера я ходила к Халун и очень расстроилась. У нее, наверное, сто подушек, пушистых, словно внутри тесто на дрожжах; все одинакового размера, но из разных тканей: бархата, парчи, сатина, ситца. Она их шьет, чтобы пришедшие после ее смерти на соболезнование могли на них сидеть, дом блестит, как зеркало невесты; чтобы садака раздавать, она купила одинаковые кулечки; тарелки, вилки, ложки завернуты в белоснежные полотенчики. А в чемодане все – от мыла до савана, чтобы нарядной уходить в иной мир. Вы ни о чем не думаете, а я сижу, пишу, читаю. Опозоритесь вы, когда меня будете хоронить. Кто вам подскажет, что и как необходимо делать?
– Ты же нам уже сто раз сказала! Зачем подушки? У соседей возьмем стулья, если нужны будут, и столы. Не беспокойся, мамулечка, ты нам нужна живая, ты еще долго будешь жить! Давайте больше об этом не будем говорить! – успокаивал меня, а заодно и себя Махач.
– Знаете, – очень серьезно, даже как-то торжественно, сказал молчавший до сих пор Джамбулат. – Я думаю, чтобы мама была спокойна, надо провести генеральную репетицию.
И все дружно расхохотались и перешли на другую тему.
У мамы на виду не устаю
Я женщину счастливую играть,
Какой всегда, наверно, дочь свою
Мечтает видеть любящая мать.
Но вздох ее горяч и поделом,
Как пар над закипающим котлом.
И полон скорби взгляд пытливых глаз,
Как черным углем, наш зеленый таз.
Фазу Алиева
«Мы любим сестру, и жену, и отца,
Но в муках мы мать вспоминаем».
Н. Некрасов
Можно сказать, без сомненья, что у моей мамы была одна вещь, для нее бесценная и ревностно ею хранимая. Где она ее хранила днем, никто не знал, но долгими вечерами она надевала ее на средний палец и начинала штопать наши лохмотья. А во время войны мама пришивала пуговицы и делала петельки к ватным безрукавкам и фуфайкам, которые шили бабушки и ее подруги. Потом выяснилось, что таинственная вещь имеет название – наперсток.
Каждый раз, когда мама надевала этот наперсток, она так горячо вздыхала, как будто выпускала из себя кипящий пар, и говорила: «Когда я вышла замуж за Али, он привез меня в Махачкалу, тогда военные жили в казарме. Как-то повел Али меня в гости в одну семью. Хозяйку звали Патимат. Все называли ее Цурмилова Патимат. Женщина была как царица. Каждое ее движение, осанка, голос входили в сердце, как красивая песня. Тогда я не могла отвести от нее глаз, а потом она стала мне близкой и родной. Я, приехавшая из аула, не знала, как себя вести; больше молчала, боялась, что скажу какую-нибудь глупость. Когда мы собрались уходить домой, она подарила мне этот наперсток и сказала, чтобы я берегла его на счастье».
