Безмазняк, подвел неутешительные итоги первых двух дней работы Турецкий, что в переводе с жаргона хиппи значит бесперспективно, безрезультатно и глухо как в танке. Хорошо бы, эта общая тетрадочка с выпадающими страницами оказалась книгой жизни нашего Жеки, чтобы там были прописаны не только дела его прошлые, но и ближайшие планы. Турецкий забросил тетрадь в верхний ящик стола и зачем-то запер его на ключ. Подумал было, что это глупо, что надо бы отпереть, но поленился.
Несколько раз потом в течение дня Турецкий приступал к чтению – открывал на первой попавшейся странице и находил до боли знакомые слова «наркоман», «героин», «наркотики», но каждый раз что-то мешало вчитаться основательно. Во-первых, звонил папа Промыслов, интересовался процессом поисков Промыслова-сына, все еще не веря в то, что узнает обо всем первым, если, конечно, процесс окажется результативным. Потом Константин Дмитриевич отчета требовал. Хотя, пожалуй, первым все-таки все узнает он, или они узнают одновременно для пущей театральности. Потом пришел Азаров, этот, правда, отчета не требовал, но почитать тоже не дал. Короче, наступил вечер – и Турецкий поехал домой в надежде почитать на сон грядущий.
Сварив большую чашку кофе и перетащив поближе к дивану все необходимое для всенощной: сигареты, пепельницу, две пачки чипсов и две бутылки пива в ведре со льдом (благо Ирина Генриховна не видит этого вандализма, ее бы кондратий на месте хватил), – Турецкий снова перелистал тетрадь и попробовал читать с середины. Но сразу же наткнулся на непонятные сокращения типа СДД, ГП1, БГП-2, АСБ, АББ и прочие, значение которых было непонятным без предыдущего текста, где они, возможно, объяснялись. Пришлось все-таки начинать сначала.
«…Зелень, зелень, вспомним зелень,
вспомним о полях сожженных,
вспомним об убитых турах,
уничтоженных бизонах,
добрые люди,
о мехах, звериных шкурах…
Мне было тринадцать. Был июнь, и в Москве было слякотно и зябко. Не успела я сдать последний экзамен, как мы уже сидели в самолете, под крылом которого действительно было зеленое море тайги. Мы летели в Иркутск: Мама, Отец, Дед и я. А еще Ожуг – большой и глупый до невозможности ньюфаундленд, которого перед полетом приходилось кормить снотворным, потому что иначе он бы выл и метался по багажному отделению, воображая себя брошенной или потерявшейся Каштанкой. Ожуг – это такая хитрая кличка. Впрочем, Мама говорит, не хитрая, а очень даже поэтичная, мне раньше не слишком нравилось, но я уже давно привыкла.
Мы с Ожугом – ровесники, ему тоже тринадцать, родители завели нас практически одновременно (слава богу, что назвали по-разному), и конечно же он от меня без ума, а мне он уже надоел, потому что старый, а так ничему в жизни и не научился. Но это, наверное, не важно, уже завтра мы будем в тайге, Ожуг уйдет общаться со своими родственниками, медведями, и я наконец от него отдохну.
Я смотрю в иллюминатор и ничего нового там не нахожу. Сколько себя помню, каждый июнь мы вот так летим на восток, а в конце августа – обратно на запад. Как перелетные птицы, как рыбы на нерест, как бабочки… Впервые родители потащили меня с собой, когда мне было всего пять месяцев, но этого я, конечно, не помню. А потом каждую осень друзья расписывали мне прелести отдыха у Черного моря, или у Азовского, или у Балтийского или романтику пионерлагерей, а я с завидным упорством твердила: «А на Байкале лучше!» – хотя была уверена, что хуже, и намного хуже, просто отвратительно.
