– Пора назвать вещи своими именами, – продолжал пожилой генерал. – Вся идейная мишура из партий и революционных течений призвана скрывать прагматичные цели международной политики. И три наши революции – лучшая иллюстрация устранения с международной арены опасных конкурентов. Это очень точное определение – арена. Где теперь, ответьте мне, эти два гладиатора – русская и немецкая монархии?
– Но, ваше превосходительство, Александр Николаевич, Сталин не хуже нас с вами знает, кто и сколько вкладывал средств в обе наши революции и переворот.
– Вы становитесь проницательны, – сказал с иронией Степанов. – Только одно дело знать, а другое дело видеть и понимать современное проявление прежних, англосаксонских устремлений. И уж совсем другое дело – иметь на руках документальное подтверждение о финансировании твоего нынешнего врага. К этим документам я прилагаю другие. Те, которые касаются американского атомного проекта. К моему сожалению, последних не так много. В чём Сталину действительно не позавидуешь – так это в том, что, в отличие от нас с вами, он не может во всеуслышание называть вещи своими именами. Я полюбопытствовал, как характеризуют троцкизм в Советском Союзе. Какая-то бесформенная дребедень о мелкобуржуазном течении в марксизме. И это якобы течение, вдобавок ко всему, стремится почему-то к мировой революции. Бред какой-то! Впрочем, это достигает своей цели. Известный вам Вальтер прямо докладывал из Берлина, что Гитлер и его сотоварищи воспринимают сталинскую борьбу с троцкизмом как тайную борьбу с послереволюционным еврейским засильем в России.
– Со стороны наш разговор, вероятно, выглядит как разговор двух сумасшедших, – заметил Суровцев.
– Удивляться нечему. Мир давно сошел с ума и мы вместе с ним…
За спиной генералов скрипнула дверь, и на балкон вышел финский офицер с Крестом Маннергейма второго класса на груди. Это был Николай Трифонов. Русский по происхождению. С недавнего времени помощник и радист Суровцева.
– Доброе утро, – предупреждая возможный доклад, поздоровался Сергей Георгиевич.
– Доброе утро, – совсем не по уставу поздоровался Трифонов.
– Вы опять со своим традиционным завтраком? – спросил Степанов.
– Так точно, ваше превосходительство, – доложил офицер.
– Ну что же, пора возвращаться к западным привычкам. Вы и представить себе не можете, как это здорово не завтракать по утрам, пропускать обязательный ленч, иногда вместе с ним и обед. Потом щедро, по-русски откушать всё сразу – и завтрак, и обед, и ужин. И непременно на ночь глядя. И совершенно не заботиться, что от этого вырастает живот. Сейчас идём, голубчик. Вы, я вижу, тоже не особенно привыкли есть по утрам, – заметил он Суровцеву.
– Но живота нет, – улыбаясь, заметил Сергей Георгиевич.
– В ваши годы и у меня не было…
– Должен признаться, привычка не завтракать появилась у меня с тех пор, когда я жил у вас на квартире. В то благословенное время, когда я был слушателем Академии Генерального штаба, а Ленинград назывался Петербургом.
Солнце наступающего дня оказалось не только ярким, но и неожиданно тёплым. Бесцветное, белёсое утреннее небо становилось голубым. Казалось, прямо на глазах желтизна осенней листвы перекинулась на хвою лиственниц. Зелень елей и сосен на основном золотом фоне леса казалась более глубокой и тёмной. Проснулись и неожиданно, совсем не по-осеннему, заявили о себе птицы. Генералы, не торопясь, возвращались с утренней прогулки, осыпаемые падающей сверху листвой.
