Вот только сейчас я не представляю, сколько минут прошло, прежде чем он стал таким.
В ту же минуту, как я закрыла глаза?
Или когда ушел от меня?
Его пальцы испачканы в краске, рубашка расстегнута на верхнюю пуговицу, но жилет по-прежнему на нем. Тот, который я чувствовала под ладонью, проваливаясь в сон. Точно так же, как биение его сердца.
Легко касаюсь подушечками рамы мольберта, не затрагивая холст.
– Можно посмотреть?
Наверное, если он откажет сейчас, все будет гораздо проще. Потому что тогда я развернусь, выйду из мастерской и просто… нет, просто уже ничего не будет. Почему-то мне становится невыносимо страшно при мысли о том, что я могу услышать отказ. Может быть, из-за того что смотреть в затянутые грозовой теменью глаза хочется невыносимо долго. А может быть, потому что мне действительно интересно, как он пишет.
Ведь на свой портрет я так и не решилась взглянуть.
– Ты уверена, Шарлотта? – негромко произносит он.
И мне почему-то становится легче дышать.
Улыбаюсь и киваю, а Эрик протягивает мне руку. От прикосновения пальцев к его ладони по телу проходит дрожь. Он подтягивает меня ближе к себе, невыносимо близко, и растянувшиеся надолго мгновения мы смотрим друг другу в глаза. Не знаю, что он ищет во мне, но я теряюсь и соскальзываю в воспоминания, в которых его губы накрывали мои, обжигали поцелуями кожу. Наваждение отпускает в тот миг, когда он кладет ладони на мои плечи и медленно разворачивает к холсту.
Воздух во мне неожиданно заканчивается, и не только во мне.
В мастерской.
Повсюду.
Потому что на холсте я вижу себя.
Девушка на нем – это я и не я одновременно. В оплетенном веревками теле, в каждом его изгибе – искушение. Волосы огнем разметались по покрывалу, губы чуть приоткрыты на вдохе, на миг даже кажется, что заметно, как вздымается грудь. На белоснежной коже выделяются потемневшие тугие соски, съежившиеся не то от холода, не то от возбуждения, и завитки рыжих волос в самом низу живота. Эти веревки, обжигающие кожу, я чувствую даже сейчас. Равно как помню то непристойное чувство: смесь стыда и желания, в котором еще не готова себе признаться.
Впрочем, на этой картине я вся – желание.
От кончиков пальцев рук, напряженных, дрожащих, до разведенных бедер.
Лица не видно под маской, разве что тонкие тени от ресниц на разлитом по серебру свете.
Все это настолько живо, настолько четко, настолько ярко и красиво прорисовано (каждая деталь, каждый штрих), что мне хочется дотронуться до волос девушки, чтобы почувствовать их под пальцами.
Если бы не знала, что смотрю на картину, решила бы, что смотрю в зеркало прошлого.
– Нравится? – хрипло спрашивает Эрик.
Он меня не касается, точнее… почти не касается. От его дыхания, скользящего по шее, по телу проходит дрожь.
Нравится ли мне? Я не знаю ответа на этот вопрос. Точнее, не хочу знать, потому что он не должен быть положительным. Мне не должно нравиться собственное распутство, но оно мне нравится. Мне нравится, какой меня видит он: соблазнительной, яркой, бесстыдной. Я никогда себя такой не считала.
Я никогда такой не была.
Или была всегда?
– Не молчи, Шарлотта, – он развернул меня к себе, вглядываясь в лицо.
– Мне нравится, – слова срываются с губ раньше, чем я успеваю их поймать.
– Тогда она твоя, – он касается пальцами моей щеки, и меня обжигает.
Один короткий, невинный жест, одно легкое прикосновение.
Мне не хочется думать, что было бы, скажи я, что мне не нравится. Не хочется, но перед глазами почему-то вспыхивает изумрудный огонь, пожирающий холст, и разрастающаяся в глазах Эрика дикая тьма.
