Цепи Эймерика - страница 22

Кастелян остановился перед винтовой лестницей, довольно ветхой на вид.

– Наверняка, отец, вы рассчитывали на лучшее.

– Нет, нет. Все в порядке.

Эймерик не кривил душой – он действительно привык довольствоваться только самым необходимым. И голые стены просто обставленных комнат предпочитал роскоши Папского дворца, которая вызывала у него болезненное ощущение.

К счастью, приготовленная для инквизитора комната на третьем – и последнем – этаже полностью соответствовала его вкусу. Матрас из конского волоса лежал на небольшом возвышении, балдахина не было; вдоль стен – несколько сундуков и табуретов; у большого двустворчатого окна – сундук и письменный стол. Более чем достаточно.

– Вы окажете мне честь, если поужинаете со мной, – сказал Семурел, когда пожилой слуга положил возле кровати увесистый мешок с книгами.

– Это вы окажете мне честь, – Эймерик едва сдержался, чтобы прямо сейчас не расспросить кастеляна о человеке с ослиной головой. – Только прошу поужинать после вечерни. У меня еще есть кое-какие дела в деревне.

– Как вам будет удобно.

Семурел ушел, а Эймерик развязал мешок и углубился в изучение книг. Он все еще читал, когда вошедший слуга объявил, что его спрашивает молодой человек.

– Уже вечерня? – удивился инквизитор. – Сейчас спущусь.

Бернье ждал его у входной двери верхом на муле, таком же худосочном, как и его всадник. Приведя лошадь, Эймерик вместе с юношей стал спускаться с холма к реке и церквушке между двумя рядами высоких деревьев. Предзакатное солнце расцвечивало пышную растительность красноватыми бликами.

– Вы уверены, что нас впустят?

– Мне кажется, они не питают недоверия к незнакомцам, – ответил Бернье. Потом добавил: – Магистр, у меня к вам столько вопросов…

– Не сейчас.

Через дверь и окно часовни Сен-Клер виднелся свет зажженных факелов и выходил дым. Служба, похоже, уже началась, потому что перед церковью, привязанные к стволам лиственницы, стояли два мула и лошадь.

Эймерик приказал Бернье остаться снаружи и быть наготове. Развязав пояс, отдал меч юноше. Тот, почувствовав тяжесть оружия в своей руке, встревожился и хотел что-то сказать. Но инквизитор властным жестом прервал возражения и вошел в настежь распахнутую дверь.

Внутри витал едкий запах смолы. Мужчины и женщины, человек сорок, стояли вдоль стен, отдельно друг от друга. Не все они были бедняками – среди непокрытых голов крестьян в грубых холщовых рубахах инквизитор заметил несколько вышитых тюрбанов, явно принадлежащих купцам и господам. Пришли сюда и солдаты – в том числе те, которых Эймерик уже видел в таверне. Трое или четверо детей, не обращая внимания на службу, сновали между взрослыми, играя в догонялки.

Богослужение совершал священник, чье облачение отличалось от одежды присутствующих только веревкой, завязанной на поясе. Им оказался тот самый лекарь, который утром на площади пытался продать крестьянам странное снадобье. Сейчас он говорил на латыни, искаженной франко-провансальским акцентом местных долин, но голос его звучал столь же громоподобно. Перед священником, возле алтаря, на коленях стоял солдат со шлемом под мышкой, а на голове его лежала тонкая книга в ветхом переплете.

– Предаешься ли ты Богу и Евангелию?

– Да, – на латыни ответил солдат.

– Тогда поклянись, что отныне не будешь есть ни мяса, ни яиц, ни какой-либо другой пищи, которая не поступает из воды, как рыба, или из растений, как масло…