Но время шло – тяжелое и горькое время. Ратники, скрывавшиеся по лесам и болотам, постепенно возвращались под крыши домов. Поникшие и павшие духом, пытаясь безуспешно гнать чувство вины, закапывали мечи и брались за дела. И когда закончилась голодная и суровая зима, на полях, как и встарь, закипела работа. А там уж и до первых всходов недалеко.
Так что жизнь продолжалась. И все оставалось почти таким же, как прежде, если не считать того, что отныне каждый город платил Бухнадару дань. И эта дань исправно собиралась. А, кроме того, под запретом оказались все старые праздники. Отныне нельзя было в новый год принести в дом охапку луговых трав да сосну душистую, чтобы наполнили они воздух ароматом цветов и смолы, а сердце – предвкушением счастья. Нельзя стало молиться своим богам – даже Триединому6. А на месте златоверхих храмов, стоявших в этих краях испокон веку, поставили по приказу Бухнадара капища поганого демона Таджмора, торжества в честь которого нужно было справлять непременно…
Увы, но этот бесовский праздник оказался не единственным нововведением. Непременного веселья требовалось так же в день рождения самого Владыки. И это ещё полбеды. Самое же мерзкое заключалось в том, что праздником отныне считался также день рождения любимой собаки Бухнадара. И некоторые поговаривали даже, что пес Владыки – как раз-то и есть проклятый демон Таджмор7, но это, конечно, была уже полная чепуха.
Постепенно, однако, порядки стали смягчаться. Отчасти, видимо, оттого, что народ почти не роптал, и Аграмба имел повод успокоиться, а отчасти (или же вследствие первого), потому что Мокинзарский тиран перебрался в Гринуэлл и увёл с собой основное войско. Оставив в Роце только небольшие отряды, и – под их защитой – спесивых наместников-сатрапов да вороватых данщиков, бывающими в роцких городах наездами. Так что несколько лет спустя, на улицах городов и сел вновь стали слышны старые песни. А кое-где возникали даже изваяния древних богов и начинали отстраиваться трёхглавые храмы.
В общем, домовик оказался, прямо-таки кладезем знаний! И только про сестру Славку (Ярославу, то есть) ничего он не знал. В тот страшный день видел её с Юной. И всё…
Но как же много узнал молодой князь о житье домовых! Открывались такие подробности, что оставалось диву даваться. Оказалось, ночной народец вовсе не прост. Например, род Черномазика по древности намного превосходил род Святополка, а в предках домовик числил такого далёкого пращура, что и представить невозможно. Жил тот, как выходило, в те ещё времена, когда и людей-то на земле не водилось. Да что, людей! Ещё даже «трёглазые» не народились.
– А это кто такие? – удивился молодой воин.
– А… – протянул домовой, – это до вас такие, до людей, то есть, тут обитали. Но мы с ними не дружили, и не служили им никогда. Какие-то они смурные.
– Какие-какие? – переспросил князь с улыбкой, но домовой только махнул мохнатой лапкой, как бы показывая, что не суть важно.
Кроме всего прочего, князь выяснил, что клан его необычного спутника «относится к старинному дворянству», но лично сам домовой «этим никогда не кичится, потому что настоящий вельможа – образец скромности». Самого же Черномазика следовало правильно именовать – Чёрный из рода Мазов, хотя, говоря по чести, так нужно делать не раньше, чем тот женится.
Так же порассказал домовик о странном Стережном. Черномазик знал его ещё с тех пор, как повсюду странствовал со своим дедом, который так же имел тягу к перемене мест.
