– А теперь как она видит нас?
– Да она вовсе ничего не видит. Глаза зажмурила. Эй, девка! Как там тебя? Анюта? Ну-ка открой глаза!
– Надень ей на голову мешок, – третий голос прозвучал издалека и, несомненно, принадлежал Колдуну.
– Она боится увидеть чудищ, – сказал первый голос. – Колдун морочит людей, и они вместо нас настоящих видят…
– Кого? – спросил второй.
– Всадников апокалиса.
– Апокалипсиса, скотина. А-по-ка-лип-си-са!!! Понял?
Анюта открыла глаза. Она действительно стояла на помосте и даже выше, на шаткой, кое-как сколоченной табуретке. Низенький человечек с тонкими, бесцветными чертами лица, придерживал табуретку ногой, чтобы не опрокинулась раньше времени. Совсем недавно, поздней ночью, Колдун опять поил её чем-то горьким, и она с удовольствием пила. Она смотрела на пыльную площадь городишки сквозь марево дурнотного тумана. Купол церкви, флаг со свастикой над двухэтажным зданием дореволюционной постройки – все городишки этой местности похожи один на другого, как братья-близнецы. Наверное, в здании под свастикой до войны находился горсовет. Несколько уличек вливались в продолговатое озеро площади. По уличкам чахлыми струйками тёк народишко. Тут и там сновали люди в черной униформе и картузах. Точно такие картузы носили и подручные Колдуна.
– Погоди, Голод. Господин комендант распорядился согнать побольше народу, – голос Колдуна всё ещё доносился откуда-то снизу.
Анюта подняла руки и уставилась на свои пальцы. Вроде бы все на месте. Тогда она потрогала грудь – всё в порядке. Её даже одели в чью-то полотняную, пахнущую клопами, рубаху. Если б пальцы или груди стали отрезать, неужто она не почувствовала бы? Припоминались занятия в разведшколе. Там майор НКВД втолковывал им о пытках в гитлеровских застенках. О замороженных до смерти, об отнятых пальцах и грудях, об ужасе перед казнью. Но по такой жаре до смерти не заморозишь. Ни боли, ни ужаса она не чувствует. В какой-то старой, ещё дореволюционного издания, книжке она читала, что в последние минуты перед отходом в мир иной вся земная жизнь походит перед мысленным взором. Но её головушка странно пуста. Сейчас она плохо помнит и учение, и лица родителей. Так жарко, так горько во рту! Поскорей бы уж и умереть, отойти в иной мир… Нет! Она комсомолка и не верит поповским бредням. Сейчас её повесят на глазах у жителей городка, названия которого она не знает. На этом её жизнь закончится. Зачем же тогда губы произносят эти неведомо откуда взявшиеся слова? Почему слова затверженной с младенчества молитвы только и идут на ум? Даже теперь, одурманенная зельем, она понимала: дед Матюха или Колдун, как называли его товарищи, пытался уменьшить её мучения.
– Молится, комсомолка, – проговорил Голод.
Да, теперь она ясно видела и его. Человек как человек. Не молодой и невзрачный, одетый в униформу вражеской армии. Смотрит, скалится, но руками не трогает. Да и зачем ему трогать Анюту, если она стоит тут одна на табуретке, с верёвкой на шее. Во рту всё ещё горький вкус колдунского зелья, в глазах предсмертная муть, на устах запретная молитва.
– Пусть молится, – сказал Колдун. – Ещё пять минут.
– Но господин комендант…
– Уже достаточно народу собралось…
О чём они толкуют? О каком таком народе? Зачем народ? На миру и смерть красна? Кто это говорит на незнакомом языке? Нет, это не немецкий язык. Немецкий им преподавали. Но этот… По помосту застучали подкованные сапоги. Табуретка под ней закачалась. Послышался нестройный гул голосов. Заплакал ребёнок. Кто-то продолжал выкрикивать команды на незнакомом, неблагозвучном языке, в котором Анюта не могла разобрать ни единого слова.
