Порой вязунья жаждала узнать, где расположен этот кров, можно ли взглянуть на него теперь – но она так и не решилась потревожить свои детские видения.
– Мы жили замкнуто, как будто в ожидании чего-то, – негромно делилась Арис. – Многие силы приложила матушка для моего воспитания, едва ли видя нас в теперешней избушке. Вопросами терзала я ее напрасно – лишь девичье имя она называла Талео, но где мне разузнать об этом роде!
Арис умолкла снова, делая глоток и привыкая к резкости дареного напитка. Многим хотелось еще делиться, но не все обсуждают и с близкой подругой.
Много ли правды было в том, что скупо открывала Леонора? Женщина избегала говорить Арис об отце даже в самые душевные минуты. Неизменно жестко стояла лишь на том, что его забрала война с Тассиром, но брак ее был честным. Новой фамилии, впрочем, так не означила, а только прятала глаза. Историю встречи с отцом или хотя бы намек на род его войска Арис выпытать не сумела. В конце концов, она оставила расспросы, несущие матушке скорби.
Манеры Леоноры Эмильевны утверждали, что другую жизнь она видела близко – но была ли ее частью? Талантливая к сочинительству, быть может, и свадьбу придумала для себя и людей, покрывая душевные раны и защищая дочь.
Арис медленно водила пальцем по ободу некрашеной пиалы. Продолжать рассказ было непросто, но держать в себе оказалось еще тяжелее.
– Мне было около восьми, когда мы перебрались в эту избушку. Полагаю, ценное было на тот момент уже распродано, разве что любимую скрипку матушка не променяла на серебряные луны. Через четыре года она оставила меня подлетком на поруки добрых соседок и начала гастроли со знаменитым оркестром «Голос Ладии». Матушка очень музыкальна – это дало нам, наконец, возможность достойного заработка. Порой мне кажется, что это время было для нее самым счастливым. Она переживала за меня и мучилась виною, но рассказы о поездках по империи, об успехе выступлений – наполняли ее восторгом.
– Я помню, – прибавила Селена, – иногда, возвращаясь, она позволяла всей улице собраться и слушать ее игру. Мы плакали, не зная сами отчего.
Арис тоже не забыла те летние вечера, когда соседи собирались во дворике, садясь на принесенные лавки, низкие скамейки или прямо на траву – и жадно вбирали музыку матушки, сдобренную неспешными речами о дальних землях. Она могла говорить им что угодно – спорить никто не брался, от мала до велика все пребывали под гипнозом ее смычка и слов без малейшей магии.
– Болезнь ее началась в мои пятнадцать, – сказала вязунья. – Все, что скопила матушка, ушло на лекарей. Они только разводили руками, сойдясь в одном: хвори нет, но что-то тянет ее силы и наводит неодолимую дремоту. Причину так и не нашли, чужих артефактов не обнаружили. Матушка угасает безо всякой боли. Проснувшись, бросается что-то делать, хочет жить, но этого хватает теперь едва на час, а снадобья для придания сил уже не действуют. Порой она только играет на скрипке, не то хватаясь за прошлое, не то с ним прощаясь.
– Маги тоже не сладили? – спросила гостья. – Наверное, просят дорого?
– Немногие снизошли к осмотру за скудную нашу плату, – подтвердила Арис, – но и толку было мало. Я оббила бы все пороги, но матушка вдруг отрезала, что больше расходов она не потерпит.
– Неужто тетушка поверила, что ты бросишь искать помощи? – зная искреннюю близость подруги с матерью, Селена изумилась.
