Час исповеди. Почти документальные истории - страница 17

Но Елисееву не суждено было стать кадровым военным. Он не приехал. Как сказал Смольникову тот же Николаевский, в рапорте Елисеева были два существенных условия: только в наш гарнизон и только на летную работу, борттехником. С гарнизоном устроилось, а комиссию на борт он не прошел но состоянию здоровья.

Елисеева уговаривали идти на наземную должность, в ту же ТЭЧ, но он не согласился. Начав службу в 25 лет, он к 45-ти имел бы без льготного исчисления всего около 20-ти лет выслуги и в лучшем случае – звание капитана…

19 октября 1972 года

Александр Сергеевич, все не так… Наполовину зима, земля покрыта полурастаявшим снегом, сквозь который проглядывает что-то желтое. Незавершенная картина бездарного художника, бездарное время, зима, готовая растечься знобкими потоками. Ноябрь на носу, ноябрь, глухое время. А днем греет солнце – глупый парадокс, скучная пародия на раннюю весну.

…Холодной осени печален поздний вид…

…А друзья? Иных уж нет (в друзьях), а те (все остальные) далече…

День 19 октября 1972 года чем-то поразил меня, и я долго носил его в памяти, все собираясь понять, чем же. Чего было в нем такого, тяжело осевшего на дно души, какие подробности или мысли были особенно важны?..

Что же было в тот день?

Как всегда, с утра я проспал. Вскочил рывком и бросился на кухню, оставив постель неубранной, но с постелью так бывало ежедневно, я убирал ее под вечер. На кухне привычным, тоже ежедневным, уколом возникла мгновенная боль. Ее почему-то всегда вызывали занавески в подсолнухах на окнах и на двух кухонных полочках. Почему именно занавески? Черт их знает. Ситцевые жалостные подсолнухи вызывали воспоминания о бывшей здесь недавно жене, о ребенке, которого мы ждали, который вот-вот должен был появиться… Теперь я был здесь один, в моем довольно запущенном, холостяцком, прокуренном углу. Пробегали одинокие секунды, минуты, часы, дни – дни, недели, месяцы без горевшего здесь когда-то огонька уюта, теплого и желтого, как подсолнухи на занавесочках.

Но боль была мимолетной, хотя и острой. Я к ней привык, она стала столь же обязательной по утрам, как холод, жужжание электробритвы, полстакана кофе. Она не ослабляла. Скорее наоборот, она не давала мне смириться с армией, слиться со средой. Через такую, по сути, элементарную вещь, как тоска по теплу, мое сознание немедленно приходило к осознанию теперешней несвободы, навязанности чуждого мне образа жизни, среды, занятий и – следующая ступень – к необходимости противостоять давлению окружения, к необходимости выжить, не потерять лицо, не прогнуться, не опуститься.

Впрочем, почему – «несвобода»? Может быть – свобода? Свободные вечера, а то и дни. Делай, что хочешь! Занимайся, чем душа велит! Отбарабанил на службе свое, и сам себе хозяин. Хотя бы в пределах гарнизона. Неограниченно используй личное, свободное время для личных свободных занятий. Трать на них пять часов в день или пять минут в день. Столько, сколько нужно для восхождения. Восхождения куда? К себе самому. К тому, кем ты в силу своих потенциальных возможностей можешь и должен стать. Не имеешь права не стать… Но задача восхождения¸ цель, которую я перед собой ставил, порождала постоянный внутренний конфликт с армейской средой, в которой я жил, с делом, которым я занимался, короче – со службой.