– Да не за что… я, собственно, и не делал ничего…
– …а, Агнесса…
Это говорит кто-то полузнакомый на мой полусбивчивый рассказ про девушку, разбившую саму себя.
– …она исчезла…
– Исчезла?
– Да, понимаете, когда человек уничтожает хотя бы один осколок самого себя, он весь раскалывается… как разбитое зеркало.
– Вы… откуда вы…
– …теперь знаю, после того, как случилось всё…
– Вот чёрт…
– Да не вините себя, в самом-то деле, вы же вообще не должны были с этим сталкиваться, это вообще проблемы не вашего времени, это только через полвека будет, там и разберёмся…
Человек в сером одобряюще хлопает меня по плечу, уходит в подступающие сумерки, только сейчас вспоминаю, где я его видел, а ведь до сих пор не понимаю, как пользоваться нейрофоном, – бросаюсь за ним, понимаю, что не догоню, не успею спросить, правду он говорил только что или…
…серый человек тает в сером тумане…
Нет, вы не думайте, у меня тоже в работе бывают неудачи, да еще какие, за которые порой самому неловко, что так получилось, но я же в конце концов тоже не всемогущий…
– …входите!
Дверь распахивается, смотрю на улицу, никого нет.
– Да входите же!
– Простите… я не могу…
– Что не можете?
– Войти…
– А что такое? Да что вы там стоите на улице?
– К сожалению… я всегда буду на улице…
– Да что за ерунда… где ваш дом?
– У меня… нет дома.
– Расскажите, как вы потеряли дом.
– Я… я не теряла. У меня его… никогда не было…
– Где же вы живете?
– На улице…
– Вот как… Э-э-э… как я могу к вам обращаться? Уважаемая…
– …улица.
– Улица?
– Да… улица имени Улицы…
– Вот как…
Дверь медленно закрывается, улица остается на улице, она никогда не сможет войти и рассказать, что её волнует…
Звякает колокольчик, распахивается дверь, меня снова пробирает холод осени.
– Войдите!
Тишина, скрип двери.
– Да… да войдите же!
Дверь все так же беспомощно поскрипывает, наконец, захлопывается.
Я понимаю, что дверь стучала в саму себя, дверь пыталась войти, но не могла. Я так никогда и не узнаю, что она хочет…
Звякает колокольчик.
– Войдите!
Входит человек, до макушки закутанный в шарф, хочет вломиться в холл, не выдерживаю:
– Э-э-э… вообще-то, раздеться можете там, в прихожей…
Перчатки летят на пол, вслед за ними стремительно развязывается шарф, тоже соскальзывает на коврик в прихожей, клетчатое пальто долго расстегивается, наконец, падает на вешалку, – остаются только высокие сапоги со шнуровкой, которые смущенно топчутся у двери.
– Э-э-э-э…
Шарф смущенно сжимается, выскальзывает за дверь, вслед за ним улетает шляпа, подхваченная ветром, ботинки еще немного топчутся у входа, наконец, вышагивают прочь по ступенькам крыльца, увлекая за собой пальто, которое еще цепляется за вешалку, не хочет уходить из тепла. Спохватываюсь, бросаюсь к перчаткам, хочу сунуть им чашку горячего чая, перчатки уже упархивают…
Черт…
– Уж могли бы и помочь в самом-то деле… укоризненно бормочет телевизор.
– Ну… кто ж знал, что я, получается, не разрешил им входить… они и не вошли, и не рассказали мне, что с ними…
…неловкая пауза нарушается бряканьем колокольчика, облегчено выдыхаю:
– Входите!
Вхожу, осторожно оглядываюсь, чтобы не свалить что-нибудь в коридоре, а то люблю я это дело, вешалки и я – понятия несовместимые. Осторожно разуваюсь, спохватываюсь, что надо бы поздороваться, э-э-э…
– Э-э-э… Добрый вечер…
Смотрю на посетителя, киваю:
– Добрый.
– Я… – устраиваюсь в кресле, задним числом спохватываюсь, что надо было спросить разрешения, плюхнулся тут в уличных джинсах на кресло, которое помнит еще…
