– Я-то очень даже думаю!
– Еще скажите, что у вас есть свидетели… например, жители города в истории, которой нет…
– Ну, вообще-то и они тоже, но мне достаточно Луизы…
– Но она…
– …ой, здрассьте, я не опоздала? Опоздала, да?
– Ну, для вас, Луиза, это в порядке вещей… да вы проходите, располагайтесь…
– Лу… Луиза? Но… Этого не может быть, она мер…
– …как видите, нет. Когда вы, уважаемый Кратер, запрещали ту ветку истории, где Червонный город не пал, вы не учли одно огромное «но», а именно… тот момент, что история с Червонным городом, который не пал, была настоящей.
– На…
– …настоящей, подлинной, и никакими запретами и переписываниями вы её не уничтожите… Ну а теперь, может, будете так любезны и объясните нам, зачем вы пытались расправиться со своей сестрой? Только не говорите, что причина в наследстве, отец оставил вам намного больше, чем сестре… Итак, я правильно понимаю, что дело связано с вариантами прошлого, с какими-то тонкостями, о которых мы еще не имеем понятия… но вы обязательно нас просветите… не так ли?
Труднее всего приходится второму дню – он должен собрать первый день, сколотить его из досок, а потом осторожно отступить к полуночи, на ту границу, где кончается первый день и начинается второй – и бросить сколоченный день по ту сторону большого циферблата на стене, во вчера.
А ближе к вечеру второй день начинает мастерить день завтрашний, день третий. Он вяжет его на спицах быстро-быстро, ловко-ловко, вот и получается завтрашний день. День сегодняшний, второй день, подходит к полуночи с другой стороны, где кончается сегодня и начинается завтра – и бросает через циферблат в завтра завтрашний день. Вот теперь и все, вот теперь можно и ложиться спать, дело сделано.
Первому дню попроще – ему достаточно сесть за гончарный круг, слепить второй день и обжечь его в печи. И осторожно переставить через циферблат в завтра, которое для второго дня станет сегодня.
А вот тяжелее всего пришлось четвертому дню, – ох и костерит он третий день, ох и костерит. Потому что третий день, он всего себя работал, то есть, весь день работал, не покладая рук, плел что-то, сколачивал из фанеры, и только вечером спохватились, что третий день всего себя делал крылья, большие, широкие, еле-еле втащил их на крышу дома, прыгнул – все еще думали, что разобьется – нет, вспорхнул над городком, поднялся к облакам, исчез где-то в тумане.
Так что четвертому дню пришлось труднее всех, он смастерил самого себя – сложил из кирпичей – потом сделал третий день – выковал его в кузнице, а там уже взялся и за пятый день, испек его в духовке, украсил кремовыми розочками. А третий день все костерили, на чем свет стоит, это ж надо же было выдумать, все трудились, старались, а этому хоть бы что, ишь, крылья себе сделал…
Пятому дню было попроще, он и вовсе не заморачивался, собрал шестой день в лесу, и все. Поэтому на пятый день посматривали косо, все трудились, не покладая рук, а он ишь чего выдумал.
Шестой день постарался на славу, сшил из лоскутков седьмой день, всего себя старался.
А седьмой день… не наступил.
Вот так, просто, стоит шестой день, смотрит в пустоту, куда пристроить седьмой день – а время-то кончилось, а времени-то и нет. И куда его теперь, седьмой день девать, а некуда…
Мне доводилось говорить с днями, встретили меня хорошо, сетовали, что вот так вот сшили седьмой день из лоскутков, а время-то и кончилось, и куда теперь седьмой день девать. А больше всего кляли не время, а третий день, вот где гад гадский, все для него, а он… а он… вы понимаете? Да еще ведь налетался, еще ведь вернуться хотел, ну мы ему живёхонько показали, где дверь, нечего тут, и вообще место уже занято, у нас уже свой третий день, добротный, кованый, не то что там связанный на спицах…
