– А ты случайно не создание Аглаи? – нахмурился Сеймур, шагнув, и шаг его был тяжелым, увесистым, и чем ближе он был к девушке, тем больше ей казалось, что он реален.
– Моя мама – нищая, а волосы у нее земляные; это отец у меня худой и белокурый, так что если «Аглая» – мужчина, может быть, – и Лили обворожительно улыбнулась, так, что сердце закололо.
– Хм, – Сеймур перевел свой тяжелый взгляд с золотой леди на дверь, и стремительно направился в ее сторону. Его черные, смоляные волосы, вьющиеся по концам, манили прикоснуться к себе рукой, потрогать, хотелось зарыться в них и почувствовать их запах. Все было новым для Лили, и ей это нравилось.
Минув лестничный пролет и спустившись вниз, я вежливо уступил дорогу для девушки, придержал ей дверь и пригласил сесть на кресло рядом с фортепиано, чтобы откинуться на него и полностью расслышать каждую ноту выступления. Я представил себе темный зал, кромешную тьму и молчание, полное зрителей, представил себе любовь и горечь, и мои руки, упуская долгое время сна, коснулись холодных белых клавиш, которые так идеально вписывались в тонкую ладонь, словно еще один чертеж инструмента создавали только для меня одного. Я раскрыл кисть, разминая плечи, и вспомнил, как в баре поигрывал пьяным: для меня нет никакой разницы, перед кем творить; когда я пропускаю музыку через себя, остается совсем мало личностей – моя и музыкальная.
Лили смотрела кроличьим взглядом: большие глаза выражали полное внимание, молчание выдавало большую часть уважения и терпения, и мне хотелось унести ее, такую удивительную, за собой. Лили – сильная, умная девушка, переполнявшая себя и всех вокруг любовью и чувствами, и я, казалось, хотел назвать ее в честь своей композиции. Аглая была ничем по сравнению с ней; и все-таки обе дамы имели уникальный, похожий шарм.
Для чего я так часто сравниваю их? Не к добру моя слепота.
Я придавил первую клавишу – молния пронеслась по моей спине вместе с разгоряченным волнением. Как я мог забыть это чувство! Чувство, что ты создаешь мелодию, равную тебе одному, подвластную тебе одному, чувство, что ты – творец, что ты – неповторимый писарь судьбы, и как же жаль, что в свое время я умер слишком рано, чтобы стать великим музыкантом, изменившим легенду. Я нажал вторую – и уже холод охватил мой разум. Такой, что мысли разбушевались, завились, закрутились, превращаясь в ураган вместе с третьей нотой, и так, мало-помалу, робко и стеснительно осваивая старый инструмент, я унес себя в мир музыки и восхищения. Раскрывшиеся горячие лилии, умирающие дикие ели… запах леса, окружающий мой особняк, дурманил душу. Как я мог забыть то, что ценил всю жизнь, и как я мог позволить смерти забрать у меня специю фортепиано? Да и черт знает, полюбил я так этот музыкальный инструмент или процесс растворения в нем себя… Я так мало жил, что возненавидел Аглаю за смерть только сейчас; я никогда не терял талант, и усопшие костяные руки помнят, помнят каждую клавишу, но глаза… но уши… все хотели окончить.
И мелодия, что я сыграл Лили, была старой, но такая безумная молодость раскручивалась на представленных мной страницах, что я, разорванный удовольствием и дикостью от игры на инструменте, словно впервые родился: мягкость, нежность, чувственность укутывали в плед. Как только руки коснулись последних, завершительных клавиш, я мог поклясться: я не помнил того, что сыграл, я уносился вглубь, раскрывался внутри себя. Мелодия была не больше катализатора эйфории. Я посидел, подумал, привел в порядок мысли и наконец взглянул на Лили.
