– Значит, вы утверждаете, что попали в аварию не сами по себе, то есть не в результате несчастного случая, а вследствие чьего-то злого умысла?
– Именно, что умысла, – кивнул Илья Алексеевич, морщась от головной боли. – Тут факт бесповоротный.
– Какой-какой? – встрепенулся дежурный врач, уже было потерявший профессиональный интерес к пациенту.
– Бесповоротный, – подсказал фельдшер.
– Ну и что? – вызывающе икнул Пантюхин, всем своим видом демонстрируя готовность лечь костьми за правду и справедливость.
– Ну как же! Потерпели аварию на повороте, а теперь утверждаете…
– Не придирайтесь к словам, доктор! Не стройте из себя Зигмунда Фрейда!
– Ха! – сказал доктор. – Причем тут Фрейд?
– Фрейд всегда причем, – терпеливо объяснил Муров, – стоит только дать волю въедливости…
– Ну, допустим, что аварию действительно подстроили. Но с какой целью? Если они хотели вас «убрать» (я правильно выражаюсь? именно так это называется?), то цели своей не достигли…
– А с такой целью, Коновал Петрович, – не выдержал Илья Алексеевич, – что попятили мои вещественные доказательства! Все как есть попятили: и фотоаппарат, и пленку с уликами, и…
…Илья Алексеевич вдруг осекся и умолк, вовремя вспомнив о газетном клочке с неразборчивыми каракулями. В настрадавшейся головушке яркой звездой вспыхнула надежда, что не добрались до клочка супостаты, что не додумались. Все же не фотоаппарат и даже не фотопленка, а какой-то неопределенный обрывок газеты, пригодный только для конкретного употребления. Кстати, защемило на сердце у нашего отставника от собственной оплошности, я ведь так и не удосужился узнать, что это была за газета… Но тут встречное опасение вытеснило предыдущее – Илья Алексеевич похолодел, подумав о том, как легко мог такой клочок соблазнить какого-нибудь варвара употребить его по назначению. Так крошится печенье. Так обрываются последние путеводные ниточки невероятно запутанного клубка!..
– Этих убийц, подстроивших мне аварию, необходимо немедленно выявить, уличить и арестовать, иначе они таких неописуемых бед натворят…
– Так уж и неописуемых? – усомнился доктор, сам неоднократно баловавшийся в томительные часы ночного дежурства чтением детективов.
– Опять вы за свое! – не сдержал укора Илья Алексеевич. – Опять к буквам цепляетесь!..
– Помилуйте, какие уж тут буквы, тут целый роман получается, – возразил доктор.
– Слышь, Лексеич, может, мне за Федоровной сбегать? – внес предложение измаявшийся от борьбы с проклятой икотой Еремей.
– Стой, где стоишь, Ерёма! – сверкнул глазами Илья Алексеевич и, обратившись к медицинскому персоналу, просительно добавил: – Не надо Федоровну…
– Кто эта Федоровна, жена? – полюбопытствовал доктор.
– Тетка. Но такая, что почище любой жены будет, а то и двух, – объяснил Еремей и вдруг осерчал: – Да что же вы как неродные! Ни дырки не обработаете, ни укола не зашпандорите?! Ведь мается человек…
– Может ему еще и сто грамм налить? – осведомился задетый выговором фельдшер, и ехидно продолжил: – А тебе – двести?
– Зря веселитесь, – заметил Муров. – Пантюхин дело говорит. Алкоголь в небольших, но основательных дозах в нашем деле незаменимая вещь. Даже Арчи Гудвин, не признающий никаких других напитков, кроме молока, и тот, побывав в такой передряге, в какой побывал я, позволял себе выпить хорошую порцию виски с содовой.
– Содовой не держим-с, – буркнул фельдшер и выжидающе уставился на дежурного эскулапа, задумчиво протиравшего свои очки бархатным лоскутком.
