– Вы, наверное, ее расспрашивали? – настаивала Марджори Хастингс. – Я бы, наверное, отчаянно перепугалась, если бы кто-нибудь ночью ворвался в мою комнату на одинокой ферме! Право, я бы поставила вопрос-другой и добилась бы на них ответа!
Хорошенькое лицо Марджори приняло сердитое выражение. Брамлей улыбнулся по этому поводу, но Мэри Коль объяснила:
– Я тоже торопилась оттуда уехать, не теряя ни минуты. На ферме было полное расстройство, и наше присутствие было нежелательным. Видите ли, Шарль, старший сын Нарцисса Педру, умер в ту ночь. Ради Бога, в чем дело?
Этот вопрос был задан Брамлею, с лица которого внезапно исчезла улыбка.
– Ни в чем, – ответил он серьезно и как бы колеблясь, – кроме того, что мы в более глубоких водах, чем я когда-либо это воображал.
Все предположения Брамлея оправдывались самым страшным образом. Впечатление Джоанны, достаточно ужасное, чтобы потрясти ее разум; решимость Природы загнать его за пределы памяти; общий фактор в этом первом впечатлении и во всех повторных случаях; а теперь это сообщение Мэри Коль – все это указывало на мрачную, зловещую, темную историю, на ужасы среди ужасов. Брамлей припомнил выражение безумного страха, блеснувшее в глазах Джоанны в ту минуту, когда она уцепилась за балюстраду в отдельном салоне перед тем, как закрыла лицо руками, чтобы защититься от видения. Он почувствовал, как ледяной холод пробежал у него по спине. И теперь эту историю приходилось вытягивать на свет во всем ее смутно предчувствуемом безобразии. Иной надежды для Джоанны не было. Ее нужно было заставить вспомнить.
На следующий день он вызвал Джоанну Уинтерборн, и она пришла к нему на Харли-стрит. От ее тесно облегающей голову шляпки до светло-коричневых чулок и лакированных башмаков, она была всего лишь одной из хорошеньких молодых женщин в облачении современной моды. Но в ее лице была какая-то напряженность, какая-то смутная тревога, выделявшая ее из остальных. Эта тень должна была охватить ее целиком, если не удастся объяснить и рассеять ее.
– Как вы себя чувствовали с тех пор, как позорно обили меня в Биконсфильде? – спросил он.
– Отлично. Хотя, кто знает…
– Я надеюсь, что мы узнаем это сегодня утром, – заверил он ее, и внезапная волна доверия и надежды вызвала прилив крови к ее щекам. Он усадил ее в кресло около стола.
– Я хочу задать вам два или три вопроса.
– Начинайте, – сказала Джоанна.
– Когда был у вас этот припадок на яхте месье де Ферро?
– Три года назад.
– Понимаю. Это было после вашей последней поездки в Сент-Вирэ-ан-Прэ?
– Да, на год позже.
– И в этом же месяце?
– Да.
– Может быть, в то же самое число?
– Этого я не помню.
– Наверное. Давайте посмотрим. Вы уехали из Сент-Вирэ-ан-Прэ, – Брамлей старался говорить возможно небрежнее, – через день после того, как Шарль Педру умер на ферме. Вы этого не помните?
– Нет.
– Ну, это не имеет значения.
И действительно, день не имел значения. Существенным был тот быстрый, брошенный искоса взгляд глаз Джоанны, когда он упомянул имя Шарля Педру, и то своеобразное лисье выражение, которое вдруг заострило черты ее лица. Она точно вдруг подурнела. В другие времена он сказал бы, что она одержима дьяволом, так как перемена была ужасной. Ее миловидность, ее молодость вдруг исчезли. Ее взгляд оставался твердым, но он стал лукавым. Но даже и лукавство слишком почтенное слово для этого. Гнусная улыбка исказила ее рот. У Брамлея было чувство, что он борется за обладание душой этой девушки с каким-то злым стародавним духом. Дух как бы бросал ему вызов. Если когда-либо раньше он сомневался, что находится на правильном пути, то теперь все его сомнения исчезли.
