Маша, просившая Нину прочесть что-нибудь из пьесы Константина, собственно про пьесу ничего не скажет. Ей важно другое: «Когда он сам читает что-нибудь, то глаза у него горят и лицо становится бледным. У него прекрасный, печальный голос; а манеры, как у поэта».
Спустя два года зрители первого и единственного исполнения пьесы Треплева вновь окажутся под крышей одного дома и выяснится, что образы, навеянные монологом Мировой души, тревожили и не оставляли их на протяжении этих лет, несмотря на всю круговерть жизни.
Тригорин, едва приехав в имение, захочет осмотреть то место, где играли пьесу – «созрел мотив».
Доктор Дорн, описывая свое заграничное путешествие и уличную толпу в Генуе, вспомнит монолог Нины.
Нина во время последнего свидания с Константином прочтет ему строки из пьесы, которая ей казалась «такой неинтересной», «только читка». И, вероятно, – не из сострадания к бедному автору, слишком уж она сама нуждается сейчас в сочувствии и полна своих переживаний.
Но, как и «ничего не понявший» Тригорин, Нина не забыла слов этой пьесы и захотела, чтобы они прозвучали вновь. Теперь, когда ей действительно «холодно, пусто и страшно».
Не вспомнит ни разу о Мировой душе и царстве вечной гармонии лишь сам создатель этой странной пьесы.
~ ~ ~
В «Чайке», написанной по выражению автора, «вопреки всем правилам», «вопреки» – не только сценическое и внесценическое действие, но и жизнеспособность героев, молодого и старшего поколения. Слова старость и молодость многократно повторяются в комедии. О быстротечности жизни, о никчемности её наполнения персонажи комедии размышляют не меньше, чем об искусстве.
Аркадина гордится своей моложавостью и старается не задумываться о возрасте. По словам Треплева, в присутствии сына ей 43 года, а когда его нет рядом – только тридцать два.
Тригорину сорок лет будет не скоро, он знаменит, но не знает покоя, день и ночь его одолевает неотвязчивая мысль – он должен писать.
Измученному нездоровьем Сорину «и в шестьдесят лет жить хочется».
Полина Андреевна сетует Аркадиной, что «время наше уходит». Мучимая этим страхом, Полина Андреевна умоляет Дорна: «…возьмите меня к себе… мы уже не молоды, и хоть бы в конце жизни нам не прятаться, не лгать…».
Дорн возвращает своей несчастной пассии её же довод: «Мне пятьдесят пять лет, уже поздно менять свою жизнь». Однако вопреки рассудочному отношению к жизни, сам Дорн тратит накопленные за тридцать лет беспокойной практики деньги на путешествие за границу.
Каждый из поколения «отцов» в «Чайке» пытается удержать ускользающее время, лихорадочно заполняя его действием, или воплотить в жизнь хоть одну нереализованную надежду. Даже Шамраев, увидав спустя два года моложавую, грациозную Аркадину, отвешивает ей не лишенный зависти комплимент: «Мы всё стареем, выветриваемся под влиянием стихий, а вы, многоуважаемая, всё еще молоды…»
~ ~ ~
Вопреки естественным законам жизни, вопреки «всем правилам», молодые люди в «Чайке» не то что бы «не молоды». Они не ощущают себя молодыми, потому что лишены достойного зависти свойства – жить ради жизни как таковой (причем, кажется, что лишен его и сам автор «Чайки»).
Двадцатидвухлетняя Маша признается, что у нее такое чувство, будто родилась она давно-давно и жизнь свою тащит волоком, как бесконечный шлейф. И добавляет: «…часто не бывает никакой охоты жить».
Двадцатисемилетний Треплев скажет перед смертью, что молодость его как будто оторвало, словно он прожил на свете девяносто лет.
