– Пьян? Пьян, алкаш! А кто сомневался? – безошибочно определила она, отбирая телефон. – Кто же проклял мою доченьку, что связалась с губителем?
Потом бабка долго ругала Мишку за какой-то пустяк, закончив дежурной фразой:
– Проваливай к своему папаше-алкашу, сил моих нету! Я не нанималась!!!
И хлопнула дверью. Щёлкнула изнутри защёлка, звякнула цепочка.
Мишка облегченно вздохнул. После девяти вечера бабка всегда запирается в своей комнате. И никогда не выходит, даже если Мишка её зовёт.
Может, бабушка не выпускает то, что живёт в этой комнате? А вдруг оно по ночам опасно? Бродит, шарит в темноте слепыми белыми руками?
Мишку передёрнуло.
…двадцать семь …двадцать девять…
Прямо на ступенях сидела девчонка. Не причёсанная, потерявшаяся в своём горе, не старше Мишки. Она выла как зависший компьютер, некрасиво скривив обкусанные губы, без остановки теребила всех: «Почему? Почему? Почему? Почему она?» Люди, по-видимому родственники, толпились вокруг, совали девочки платки и баночки с лекарством, кудахтали, смахивали слёзы… Жалели девчонку. Но что они сделают?
– Кто у неё, ну… это самое, умер? Неужели мама? – Мишка сжал зубы, и твёрдо решил не допускать слёз.
«Почему? Почему? Почему она? Почему не кто-то другой? Да кто угодно! Почему?»
Это тоскливое и острое «почемушие» сверлило Мишку в спину до самого входа в прощальный зал.
Людей у гроба набилось – не протолкнуться. Люди стояли плотно. Женщины, не стесняясь, растирали потёкшую тушь со щёк. Мишка, глядя на них, тоже сглотнул жёсткий ком.
Перед Мишкой и бабушкой народ почтительно расступился. Мишка никого не знал, да и отца в гробу не узнал: худой, жёлтый. Голова почему-то в шапке…
Противно и назойливо пахло сладким.
«Смерть – это гадость, – думал Мишка. Он старательно отводил взгляд от малознакомца в гробу. Рассматривал цветы, большой плакат у изголовья гроба. На нём папа, молодой и стройный, запустил пальцы в длинную шевелюру. Внизу портрета – папин девиз: «Нам осталась только молодость и радость!».
«Груснота – вот что такое похороны! – «записал» Мишка в свой мысленный блокнот. Есть у него в голове словарик, куда он складывает необычные слова-открытия. – Это не по мне. Я-то никогда не умру».
– Глубоко Валентин Юрьевич жил, – услышал он громкий шёпот позади себя. – Не вынес тяжести…
В ответ низкий голос пробурчал неразборчиво.
Невидимый Мишке собеседник подтвердил:
– Что говоришь? Опасно? Да, наверное, это то самое… На грани помешательства.
– Сына его жаль – тш-ш-ш, тихо! – вот он, спиной перед тобой, горемычник. Юрич-то, Юрич! Вот такие дела… Жалко, жалко…
Тут распорядитель нажал невидимую кнопку. Медленно и торжественно разошлись в полу створки.
Мишка вытянул шею – жаждал и страшился увидеть огонь, или что там бывает в крематории. Но гроб опустился медленно, под долгую грустную мелодию невидимого оркестра. Створки задвинулись.
Так Мишка осиротел.
Люди подходили к нему и бабушке. Подходили и подходили. Конца им не было. Кто в кожанке и в бандане, кто в строгом костюме. У одной девушки уши были сплошь в железе, даже в носу серьга. Мишка невежливо таращился её на серьгу, торчащую из щеки, пропустил, о чём говорил.
Девушка с серьгой в щеке исчезла, появились двое – вылезли из «Скорой», заскочили, прямо в белых халатах. Бегом к гробу, походя хлопнули Мишку по плечу. И поспешно удалились.
Незнакомый мужчина приблизил своё лицо к Мишкиному – с воспаленными глазами, мятое, жалостливое, – почти ткнулся красным носом в щёку и проговорил, поминутно шмыгая:
