А потом началась метель. Через два дня я был призван в Действующую армию, месил ногами снег и грязь вместе с корпусом Брусилова, потом успешный прорыв, горечь поражений. Письма, ставшие единственной связью между нами, приходили с опозданием, путая мысли, и страшась за ее будущее, предвидя раскрывающуюся бездну, в одном из писем я умолял ее уехать в Крым. На что она клятвенно пообещала дождаться меня дома.
После февраля 17-го года писем не стало, почта не работала, начался развал армии, в конце ноября я был уже в Мелитополе, и всю эту долгую жестокую зиму искал гибели, сражаясь с красными, зелеными и желтыми. В 19-ом наш эскадрон попал в перекрестный пулеметный огонь, пули прошли сквозь меня, и только увидев над собою синее небо, чувствуя, как горячо становится спине от вытекающей крови, оттого как промелькнули в моем сознании стремительные тысячелетия, все наши встречи и расставания на узких перекрестках мироздания, я понял – что убит – дальше ничего не было…
Пуштуны гордятся тем, что даже Александр Македонский не сумел покорить эту горную древнюю страну. А кроме гор здесь и нет ничего. Желтые горы и синее небо над ними или в разрезах ущелий, над хребтами и скалами. Здесь будто застыло время, остановилось перед горным величием и задумалось о бренности всего живого.
Горы правят укладом жизни, нравами и правом на саму жизнь. Они ни с кем не шутят, они всегда равнодушны и с каменным спокойствием взирают на то, как мы убиваем друг друга. Горы не помогают никому, они добивают раненых ночным ледяным холодом или иссушающим зноем под смертельными солнечными лучами, оставшись отражением в глазах мертвых. Горы – это очень страшно. Особенно тогда, когда они – чужие.
На восемнадцатые сутки я пришел в сознание. Почти безжизненного, контуженного взрывом гранаты, с перебитой осколками ключицей меня подобрали бойцы парашютно-десантного батальона, пришедшего на выручку нашей колонне. Уже лежа в подмосковном госпитале, упершись взглядом в безупречно-белый потолок, плавая сознанием и мучимый вздрагивающей болью, я по каплям воспоминаний восстанавливал тот страшный день.
За окном гудел осенний ветер, стучал веткою клена по стеклу, стоял терпкий запах лекарств, но я вдыхал его с особой радостью возвращения забытых ощущений. Противник все рассчитал правильно, узость горного прохода, россыпи мелких камней на склонах справа и слева, вступив на которые вызывается осыпь, сползающая потоком вниз, а возможность прорыва вперед и отхода назад, он исключил подрывом техники с разных концов колонны.
Яркой вспышкой памяти я увидел и услышал, как в момент взорвавшегося мира, вываливаясь из люка бронемашины с автоматом в руках первое, что встало перед глазами, это – черный вывал дыма впереди, жаркое пламя языками разлетается в стороны – взрывались цистерны с горючим – треск выстрелов, грохот разрывов, пулевая дробь сыплется по броне, покрытию дороги и прямо передо мной Володя Соловьев, призванный в тот же день, что и я, внезапно, переламываясь в поясе, валится на колени, роняет оружие и мгновенно теряя привычную крепость тела, слабнет и падает навзничь и я успеваю увидеть вспоротую пулями гимнастерку на его спине.
Бросившись к нему и уцепив его рукою под грудь, я попытался подтянуть его ближе к колесам стоящей и грохочущей пулеметом нашей бронемашины. И когда оставалось два шага, не больше, полыхнуло в глазах с такою силой, что и солнце и горы и небо и мое сознание – померкли. Потом была погрузка в вертолет, перелет до Кабула, далее Ташкент и московский Домодедово, но все эти длительные перевозки, взлеты и посадки самолетов, перенос на носилках и опять поездка в машине скорой помощи – происходили в параллельном мне измерении.
