Человек и другое. Книга странствий - страница 9

Только потом понемногу зрение начало приходить в себя. Зойка отошла в сторону, присела, дурно ей (и ему, в животе ее) от этой крови, пуха, перьев, жары, запаха жалкой животной смерти и одури этой сплоченной жизни, наяривающей круги.

И вдруг – кто-то кладет на плечо мне руку. Оборачиваюсь. Телевиденье. (Они, оказалось, искали нас по наводке того департамента.) Здравствуйте, говорят, давайте вон к тем деревьям отойдем, там поспокойней. Зачем же, говорю, отходить? Ладно, включают камеру.

И тут меня, что называется, понесло: пух, перья, костры, весь в отблесках, Рамаяну пою с голоса, окружен толпой, глазеют, кур и детей к груди прижав…

А несколько дней спустя, в Какинаде, только с поезда, раннее утро, зашли в булочную, а продавец так изумленно смотрит нас, складывает у лица ладони: «Свами, – говорит, – свами… Только что видел вас по первому каналу. Прекрасная речь, божественная! Я такого об Индии в жизни не слышал». Да, думаю, я тоже, особенно на фоне той куромахии за спиной.

А потом, недели через две, перевалив через горы, мы оказались в глубинке Ориссы, где обитает племя бодо, наиболее аутентичное и, как сказали нам, небезопасное – живут в горах, вдали от людей, к себе не подпускают. Зашли мы в городке Корапут в местный этномузей, а во флигиле сидят архивариусы, пишут про это бодо, которое за горой, сидят, пишут, сплевывая кровавым «паном» в открытое окно. А вы-то их видели, спрашиваю. Нет, говорят, что вы, никогда! – смертельно опасно.

Добирались мы поначалу автобусом, потом каким-то лесовозом, потом пешком. Первых бодо – несколько женщин – увидели сидящими у тропы. Как-то объяснились на пальцах, сфотографировали, не успели отойти, как вдруг оказались окруженными их мутными обкуренными мужичками, вышедшими из лесу. Деньги требуют и, ухмыляясь, водят ножом у лица. Несколько напряженных минут. Уладили, энергетически, без слов и денег.

…Возвращались лесной тропой, уже смеркалось. Девочка лет пяти с каким-то фарфоровым мертвенно-взрослым лицом выглянула из-за дерева. Или слегка набеленным? И опять – из-за другого дерева. Как же она переместилась? И смотрит таким странным взглядом… как маленькая упавшая с неба судьба. Чуть впереди, и ждет.

Я очень взволнован, любушка. Я нашел своего бога. Он был у меня в детстве. А потом, года в три, я, видно, как-то отвлекся. Ну и он, наверное. А теперь – вот, я узнал его. Такое счастье!

Где ж я нашел его? В Ориссе (той, что в шашки букв играет с Россией), в Индии, посреди волошинских голубых холмов. Храм Джаганнат (одна из ранних ветвей индуизма), на горе стоит, пуст. Голова на пороге, а тело в тени, лежит, в детский бубен постукивает. А во дворе боги стоят. Много их, и все они вместе – один. Как о них скажешь? Чем? Или слова, или бог. И с чего ему жизнь отдавать за нас, а не муравья или куст сирени? Цацы такие? А вот в Джаганнате – и муравей, и мы, и куст сирени. И взвинченная радость. Но – в напряженной тишине, зловещей. Там шаровые молнии в нем ходят, как церемониймейстеры, в пустынных залах, и свет густой клубится, там, под маской. А с виду – кукла, пугало, пришелец, цыганским золотом расшит. Плюмажи, бисер. Стоит, таращит очи, и нож улыбки прячет, но так, чтобы ты видел, где лежит. А сам сияет, весел и любим. Мол, я не я и песня не моя.

Кто ж они? Сны Параджанова, снящиеся Кустурице, снящемуся Кецалькоатлю? – И тут есть Ындейская земля… олло худо, олло акь, олло ты, олло кармиелло, танъгресень, худосеньсень… Как ты сказал – самоварные бабы небытия? А который из них твой? Тот – из нежно-зеленой глины, завернутый в простыню, как Катулл в бане, губы цветочком, а глаза распаренные? Глянь – еле сдерживаются от смеха, а надуты, как смерть. А голова все лежит на пороге, поглядывая на нас, бубном обмахиваясь.