В глазах всех гостей можно было увидеть, как я верчу крымским. С экрана вещал важный дядька. Часы приближались к двенадцати. От того ли, что на меня все смотрели, и сдавили взглядом мои пальцы, или от того, что я не успел отрезветь, но пробку я не удержал. Она рванулась в потолок, как пушечным залпом хлопнула. Хорошо, что не пробила, не влетела к соседям. Пена густым фонтаном залила стенку. Капли разбрызгались на всю ораву. Вольфу в глаз попало, он на минуту снял очки. Мне полилось на брюки, рубашку. В бутылке почти не было игристого. Все смеялись, разлили остаточек по бокалам. Досталось по пузырьку.
Пробило полночь. Мы чокались, заглядывая первый раз в глаза друг другу. Олег раздал бенгальские огни. Двенадцатым ударом я смотрел на Олимпию. Она… Олимпия. Я потянулся ее поцеловать. Она повернула мне щеку. Улыбалась. Олимпия…
Грянул Новый год, и по всему миру случилась смена циферок календаря. А мы быстро запили пузырьки разлитого шампанского русской водкой, как протяжной русской песней. Огни доплевывали невзрачными вспышками, по ящику доигрывали гимн СССР. Постучались соседи. Со всеми нами перецеловалась и перечокалась какая- то восточная семья, и хохол сверху даже подарил какую- то мелочь. Непарчиных любили. Нас уважали, принимали за своих.
Опять пошли какие- то беседы, какие- то романсы, что при царе горохе согревали, наверное, чьи-то сердца. Вольф их знал на перечёт. Увлекался, старый прохвост. Олимпия опять не обращала на меня внимания. Иными словами, пошла все та же жизнь. Хотел покурить, но в коридоре меня остановила Ирина.
– Серёжа, куда же ты такой мокренький… – от неё пахло пьяной липой. Ирина мягко смотрела на меня, как волк на обескровленную жертву. Ее упругая грудь задевала меня чём- то притягивающим и твёрдым. Она положила мою руку на свои бёдра. Крепкие, стройные… – Я помогу тебе… давай замоем…
Ирина потянула меня за рукав к раскрытой уборной, расстёгивая изящными пальцами ширинку. Передо мной пронёсся паровоз совокуплений с ней. Я прочувствовал заново ее пышные губы, скользящие по моему горящему телу, ее спортивную попу, которую я сжимал, об которую яростно бился, я увидел вновь ее гладкую спину, вспомнил, как мотал на руку ее пахучую косу, как закрывали мне обзор ее распущенные волосы, как я утопал в ней… Я опять услышал стук колёс вагона поезда, вдохнул свежего воздуха из бьющейся форточки уборной, где якобы курил, а она якобы пошла к буфету. Знала ли тогда Олимпия, ехавшая с нами… Чувствовала ли… Я вновь опрокинул склянку пудры какой- то певицы, в гримерке которой ломал чаровницей столик перед ее концертом… Я вспомнил даже то, что позабыл от боли страсти, от похоти в забвении.
Мое тело заломило желание, когда я вспомнил, как унижал ее рот, а она пыталась одновременно играть на рояле, ещё в Консерватории. Мне как будто захотелось ее снова. Ее новую, свежую, после такой разлуки. Она знала, что я пойду, что я войду в неё… Она меня хорошо знала. Но то, что произошло, меня самого удивило. Я убрал ее руку из штанов, пропитанных шампанским. Она потянулась меня поцеловать. Я отстранился. Ирина подняла высоко брови, когда я развернулся, и вышел курить.
Почему я тогда не взял ее по привычке, как по привычке брал ее, и других. Мне никто не мешал. Костя бы прикрыл любой каприз. Да дело даже не в этом. Моя Олимпия уже плевала на мои левые связи. Она бы и не поднимала скандал. Но тогда, в новогоднюю ночь, я об этом не думал. Я опять остался наедине с сигаретой, которая подсвечивала мою ладонь в густом мраке. Отовсюду слышались голоса, крутился снег в бесконечной метели.
