Вставай проклятьем заклеймённый
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущённый
И в смертный бой вести готов…
Вихри враждебные веют над нами,
Тёмные силы нас злобно гнетут.
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас ещё судьбы безвестные ждут…
Служил ты не долго, но честно,
На благо родимой земли.
И мы – твои братья по делу,
Тебя на кладбище снесли.
Твой враг над тобой не глумился,
Кругом тебя были свои.
Мы сами, родимый, закрыли
Орлиные очи твои….
Ах, свинтус треклятый!!! Мало того, что «надул» меня, так ещё и «вздуть» рвётся! Подлая свинья мне могилу харей роет! Но я, словно непоколебимой скульптурой на памятнике своём, удержусь до прихода товарищей! Узнаешь, подлец, на кого попёр! Как говорится, не лезь со своим суконным рылом, да в калашный ряд! Узнаешь почём конфетки, бараночки… и фунт лиха!! Эх ты, чёрт побери! Я своими речами могу массы гипнотизировать, зомбировать и управлять ими. Моё слово значит для масс несравненно больше, чем Слово Господа Бога, а перед кабаном, я сам, как кролик перед удавом! Этого толстокожего ничем не пронять, тут не только словами дрыстать станешь! Вроде бы нахожусь выше него, а такое впечатление, что под ним… – опять упал духом Ильич. – Эх, ма! Неужто без сучка, без задоринки здесь не обойтись?! И соломку стлать тут было бы бестолку… Моих самых мощных рычагов – рычагов власти, увы, нет под рукой!! Как организацией революционеров, я перевернул Россию, так меня теперь вознамерился перевернуть, перекатить и растерзать дикий кабан, своим пятаком и клыками. Это тебе не Чернышевский с его «Что делать?», который меня всего перепахал, этот вепрь меня в безжизненную пустыню способен вытоптать! Я «смазывал» колесо истории кучами Германских и прочих грязных денег, а кабану хватит для этого и своего сопливого неразменного пятака! Да, нет у меня под рукой привычных рычагов воздействия на врагов, но голь на выдумки хитра, и лысые – тоже!! Кабан работает на себя, а время – на меня, и время его осилит! Не он время убьёт, а оно его! Хорошо, что опора моя опять-таки не «липовая»! Нет, убеждаюсь, что это и впрямь моё «древо жизни», и оно прочнее всякой там «нити жизни», и не только мойрам-паркам, но и троим кабанам, было бы слабо пресечь жизнь мою! Да что там троим кабанам, это было бы слабо и Святой Троице!!! Зато, моя жизнь, более любого «древа смерти» и «леса смерти», чужих жизней пресекла, античным мойрам-паркам на зависть! И с тобой, кабанчик, я разделаюсь за трапезным столом!» – на хрупких крыльях надежды запорхала эта мысль в голове Ильича. Но, вскоре, председатель Совнаркома своим задом почувствовал, как тает и рушится «фундамент» под его ранее незыблемым «столпом». «Древо жизни» Ильича безнадёжно качалось, ещё безнадёжней и беспомощней для него, чем будь оно грот-мачтой тонущего корабля, с его персоной на её вершине. Ветка, на которой сидел Ильич, напоминала ему палку-скакалку, подобную тем, на которых деревенские мальцы резвятся-скачут по дворам. Хотя она и была значительно толще тех палок, а оседлавший её Ильич походил вблизи, скорее, на дубину стоеросовую, чем на мальца-удальца. Правда, сейчас Ильич и предпочёл бы быть несъедобной дубиной, чем съедобным мальцом. Но, равнозначно не пожелал бы он кабану, ни приятного аппетита в поедании вождя мирового пролетариата, ни того, чтобы кабан им подавился. Это дурная голова ногам покоя не даёт, а умная голова Ильича сама находилась в беспокойстве, но попусту ногами не болтала.
