Пока у него вообще не возникало особых желаний. Жизнь была как непроходящее похмелье. Разрыв с Ирис произошел и сразу, и постепенно. Он мало-помалу отдалялся от нее, привыкал к мысли, что вместе им не жить, а когда случилась та история с Габором Минаром в Нью-Йорке, оторвал ее от себя одним махом, как пластырь. Больно, зато какое облегчение… Он видел, как жена бросилась в объятия другого прямо на его глазах, словно его и на свете не было. Его это ранило, но он почувствовал себя свободным. На смену любви, которую он питал к Ирис все долгие годы их брака, пришло другое чувство – смесь жалости и презрения. Я любил образ, очень красивую картинку, но я и сам был всего лишь иллюстрацией. Иллюстрацией успеха. Сильный, самоуверенный, надменный мужчина. Мужчина, достигший вершин и гордый своим успехом. Висящий в пустоте.
А под пластырем оказался другой человек, лишенный всего напускного, внешнего, светского. Незнакомец, которого он пытался понять и который порой сбивал его с толку. Он спрашивал себя, какую роль сыграла Жозефина в появлении этого человека. Какую-то точно сыграла. По-своему, скромно и ненавязчиво. Она словно обволакивает тебя облаком доброты, и хочется дышать полной грудью. Ему вспомнилось, как он в первый раз сорвал у нее поцелуй в своем кабинете в Париже. Взял ее за запястье, притянул к себе и…
Он предпочел уехать в Лондон. Оставить свои парижские привычки, пересидеть в чужом городе, прояснить ситуацию. Здесь у него были друзья, вернее, приятели, здесь он ходил в клуб. И родители жили недалеко. А до Парижа – всего три часа езды. Он часто туда наведывался. Водил Александра повидаться с Ирис. Ни разу не звонил Жозефине. Еще не время. Странный у меня сейчас период. Словно чего-то жду. Застыл на перепутье. Я больше ничего не знаю. Мне надо всему учиться заново.
Он высвободил руку и поднялся. Нашарил на коврике у кровати свои часы. Половина восьмого. Пора домой.
Как же ее зовут-то? Дебби, Дотти, Долли, Дейзи?
Он натянул трусы, рубашку, собирался уже надеть брюки, как вдруг девица повернулась, моргнула, подняла руку, защищаясь от света.
– Сколько времени?
– Шесть.
– Ночь же на дворе!
От нее несло пивным перегаром; он отошел подальше.
– Мне пора домой, у меня… ну… у меня ребенок, он дома ждет и…
– И жена?
– Ну… да.
Она резко отвернулась и сжала руками подушку.
– Дебби…
– Дотти.
– Дотти… не грусти.
– Я и не грущу.
– Грустишь, у тебя на спине написано, что грустишь.
– Еще чего.
– Мне правда нужно домой.
– Ты всегда так с женщинами обращаешься, Эдди?
– Филипп.
– Снимаешь за пять кружек пива, трахаешь, а потом ни тебе здрасьте, ни мне спасибо?
– Да, это не очень красиво, ты права. Но я вовсе не хотел тебя обидеть.
– Мимо кассы.
– Дебби, знаешь…
– Я Дотти!
– Ты же сама согласилась, я тебя не принуждал.
– Ну и что? Все равно так не уходят – оттянулся и свалил тайком, как вор. Это невежливо по отношению к тому, кто остается.
– Но я действительно должен уйти.
– И как мне после такого на себя в зеркало смотреть? А? Облом на весь день! А если повезет, так еще и завтра грустить буду.
Она по-прежнему лежала к нему спиной и кусала подушку.
– Я могу что-нибудь сделать для тебя? Может, денег дать, или совет, или просто выслушать?
– Да вали ты на хрен, козел! Я тебе не шлюха и не больная на голову. Я, между прочим, бухгалтер в «Харви энд Фридли».
– ОК. Я по крайней мере попытался.
– Что попытался? – завопила девица, чье имя он так и не запомнил. – Попытался быть добрым две с половиной минуты? Мимо кассы.
