– А что с пацаном?
– Спит. Не просто спит и не по волшебному…
– А как тогда?
– И так и так. И спит он, похоже, прямо через эту замочную скважину…
– Понятно, – угрюмо кивает Иван, ничего не понимая. – А она‑то зачем? Девчонка.
Доктор молчит, оценивая ситуацию, но снова резко меняя настроение, взрывается дружескими издёвками:
– Вот ты интересный. Ты вроде из наших, а говоришь иногда, как будто всю жизнь дубиной по голове мутузили. Ты, может, боксер бывший?
– Ничего я не боксер!
– Может, ты тоже из Кошмаров? Ты небось и аями у Нанайца до последнего не замечал.
– Да чё я не замечал? Всё я замечал, – отвечает Иван, с трудом понимая, о чём говорит Доктор.
– Ну а раз замечал, тогда не задавай тупых вопросов, сказано – лезть в Печь и ехать к Лешему с этими бедолагами, значит, полезай в Печь и дуй к Лешему.
Бывают такие сны, в которых необузданные потусторонние силы открывают тебе сакральный смысл всего сущего и сразу становится ясна простая правда: отчего всё именно так. В какой‑то момент ты даже можешь понять, что сейчас находишься во сне, но это никоим образом не искажает сути той правды, которая только что открылась затуманенному сознанию спящего. Она настолько проста и понятна, что кажется удивительным как никто раньше своим умом не дошел до этого.
К сожалению, незаменимым атрибутом таких снов является невозможность переноса этой самой правды в обыденный мир людей. Волшебная бестелесная истина, существующая лишь в мире идей, неминуемо растает или того хуже исказиться, находясь под обыденной повседневностью и серостью мира людей.
Поэтому в первые секунды пробуждения от такого сна человек вокруг себя ничего не видит, не слышит и не понимает. Пытается осознать, где он и как тут очутился. Всё существо занято попытками удержаться за тающую дымку сновидения, но чем сильнее усилия, тем быстрее распадается эфирная конструкция в сознании пробудившегося, возвращая его воспоминания, его насущные потребности и его собственное “я”.
Когда Вероника открыла глаза, она смогла разглядеть за автомобильным окном, в которое упиралась лбом, лишь бегущий кусочек серого асфальта и постоянно мелькающие ели. Одно дерево сменяло другое, а его следующее. Все они были похожи друг на друга, как родные близнецы, и в какой‑то момент ей показалось, что нет никакого множества деревьев, а лишь одно‑единственное дерево, растянутое вдоль этой стороны дороги. И другой стороны дороги. И вообще любой другой дороги в этой стране, да и во всем мире.
Распрямляя затёкшую шею, моргая тяжёлыми веками и вытирая тыльной стороной ладони бегущий по краешку рта медок, Вероника пытается дать оценку сидящему рядом водителю старого, но роскошного, автомобиля.
Мужчина средних лет старше её, но старушкам у подъезда ещё можно обращаться к нему “молодой человек”. Его голова сначала показалась ей гладко выбритой, но продолжая беглый осмотр небольших следов на коже, какие бывают после ожогов, и, удостоверившись в отсутствии бровей, она предположила, что этот человек болеет какой‑то редкой болезнью, отчего он напоминает только что выбравшегося из пожара.
– О! – произносит незнакомец, – проснулась…
“Я” с хлопком возвращается в сознание. За секунду в голове с острой болью разом появляются все недавние события, ещё мгновение назад казавшиеся сном. Она вспоминает нежного и мужественного оборотня, кровавую расправу в баре, ворону‑директрису, Великий и Ужасный завод, слетевшего с катушек отца мальчика и с трудом, с которым птенец пробивается сквозь яичную скорлупу, она вспоминает самого мальчика. Своего мальчика.
