Прошли совсем рядом, он почувствовал движение воздуха. И запах. Странный, тоже прежде никогда не встречавшийся запах. Во всяком случае, это точно не были ни Василь, ни товарищ Купа. Он тихонько-тихонько пополз вдоль стены. Ага, вот и другой коридор, что в подвал ведет.
Он сжался, стараясь занять как можно меньше места.
А нету больше ни Василя, ни товарища Купы, понял вдруг Никифоров. Что с ними стало: тишком прирезали или еще что, только не будет подмоги.
Из коридора тянуло холодом, тянуло нешуточно, зимно. Значит… значит дверь отворена, подвальная. Схорониться, может, и не найдут.
Ему ничего и не оставалось делать – шаги становились громче и громче, словно с разных сторон шли сюда, к нему.. Он тихонько, едва дыша, заполз в холодный ход, касаясь рукою стены, то гладкой до льдистости, то шершавой, неласковой. Оборачиваясь, Никифоров мог видеть красное пятнышко звезды, то и дело пропадавшее, заслоняли. Он решил и не оборачиваться, незачем.
Дверь оказалась отворенной, рука пробралась за порожек и нащупала ноздреватую ступень. Не выдала дверь бы, хорошо, распахнута в пасть.
Дальше ползком было неловко. Он поднялся, пялясь в кромешную тьму, решаясь – идти дальше или…
А вдруг это все-таки дурацкая шутка деревенских? Застращать решили, а потом наиздеваются вдоволь, натешатся…
Звук, что донесся до него, негромкий, краткий, – приморозил. Даже шевельнуться не стало сил. И ничего ведь особенного не услышал, ни угрозы, ни брани. Просто звук, невнятный, ни с чем не связанный. А силы иссякли.
Давай, двигай, телятина. Шевелись.
В непроглядной тьме и шагнуть-то трудно, что в стену идти. Совсем крохотными шажками Никифоров спустился – куда? Что здесь, внизу? А опять по стеночке. В стороночку, в стороночку, и схоронимся. Помаленьку, легонько.
Он двигался, потому что чувствовал – стоит остановиться, и тронуться вновь сил не достанет. Куда, зачем он пробирался – не важно, лишь бы не стоять, не цепенеть от страха. Не ждать.
По счастью, никакого хлама не попадалось. Нет хлама, нет и шума. А с другой стороны, и спрятаться труднее.
Рука нашарила нишу. Вот сюда и забиться. Притаиться мышкой норушкой, сроду не сыщут.
Ниша поглотила его, Невысокая, пришлось согнуться чуть не в пояс. Не переломится, чай.
Словно в печь прячется – свод полукруглый, каменный. Да пусть.
Никифоров попытался перевести дух. Негоже этак… загнанным мышонком. Гоже, негоже… Нарассуждался… До утра сидеть будет. А как он узнает, что утро? Сюда и свет никакой не достанет…
Теперь он расслышал: это был стон. Короткий, сдавленный, он прозвучал совсем близко, рядом.
Выстудило все – и напускную браваду, и злость, и даже самый страх. Пусто стало. Пусто. Никифоров словно видел во тьме – видел странным, нутряным взором, так, зажмурясь, видишь круги и шахматные клеточки. Он не жмурился, напротив, и там, где был спуск в подвал, видел человека? морок? или просто кровь бьет в голове?
Он съежился, теперь хотелось одного – чтобы ниша стала еще меньше, раковиной, панцирем. Вжимаясь в стену ниши он почувствовал, как та подалась, и показалось – его выпихивают, изгоняют наружу.
Ложной оказалась стена, обманной. За ней – еще ход. На четвереньках Никифоров полз, не удивляясь, даже не думая ни о чем, готовый ползти вечно, только бы не упереться в тупик, тогда…
За собой он не слышал, чувствовал – отстали, на малость, но отстали. А ходу конца не было. Никифоров замер. Тихо. Кажется, тихо. Ход-то не маленький чего ползти, встать можно.
