– Жарко, – опять пожаловался уполномоченный. Платок, теперь в серых причудливых пятнах, вновь прошелся по лицу.
Пустое ведро громыхнуло где-то внутри, в темноте дверного проема. Федот шагал, не заботясь о пустяках.
Возница положил ладонь на лошадиную морду.
– Можно устраиваться, товарищ лейтенант?
– Погоди, Платоныч.
– Эх, бедолага, – возница достал ломтик хлеба, лошадь осторожно взяла его губами. – Устала, милая, за ночь. Потерпи.
– Сюда, сюда, товарищ сержант, – звал Федот. След его тянулся по дому – сбитые половики, поваленные стулья, опрокинутый аквариум – давно пустой, без воды, только галька рассыпалась по полу.
– Дух какой… – сержант пропустил Игоря Ивановича вперед.
– Известно, поповский, – уполномоченный споткнулся о лежавший поперек дороги веник.
– Тут он, тут, – приплясывал у входа Федот.
– Остынь, Федя, не торопись. Разберемся.
Скрипнула половица, хлопнула распахиваемая дверь. Кровать – широкая, деревянная. Белое покрывало, а на нем лежал человек, лежал, одетый в темно-зеленую рясу, на ногах – башмаки.
– Живой, живой, товарищ сержант. Дышит.
Глаза лежавшего открылись. На бледном лице они, ярко-голубые, казались кукольными, нарисованными, ни удивления, ни любопытства.
Сержант расстегнул планшет, достал сложенный вчетверо лист.
– Так… – бумага развернулась с легким хрустом. – Так… Гражданин Никодимов Сергей Николаевич? Могли бы встать, когда с вами власть разговаривает.
Лежавший не шевельнулся.
– Не желаете? Ну, да ладно. Гражданин Никодимов, вам официально предлагается сдать все имеющиеся ценности добровольно.
Глаза не мигая смотрели вверх.
– Молчим? Напрасненько, – солдат хмыкнул, спрятал бумагу. – Часики ваши стоят. Непорядок, – он потянул за цепь, поднимая груз, толкнул маятник чекуш. – Времечко нынче дорогое.
Федот пододвинул табурет: – Садитесь, товарищ сержант.
– Я, пожалуй, выйду, – уполномоченный вопросительно посмотрел на чекиста. Тот пожал плечами. Игорь Иванович скользнул за спину Федота, быстро прошел на крыльцо и – вниз, на траву, к стоящим в ожидании саперам.
– Ну, как? – осведомился лейтенант. Хорошо ему, чистоплюйчику.
– Все в порядке. Он там один, товарищи из органов с ним разберутся.
– Платоныч, заводи лошадь на конюшню, – лейтенант посмотрел на часы – большие, переделанные из карманных, кожаным ремешком пристегнутые к запястью, подышал на стекло и вытер рукавом гимнастерки.
– Который час, товарищ лейтенант? – старшина знал слабость командира к часам. Дите малое, право.
– Девять семнадцать. Покурите четверть часика… – лейтенант отправился вслед бричке. Игорь Иванович двинулся было за ним, но, дойдя до края тени, передумал.
– Голодающий человек боль чувствует слабо, – доказывал Иван старшине, – ему что волк кусает, что комар – едино.
Старшина тянул очередную самокрутку, изредка сплевывая на землю желтую табачную слюну.
– Хоромы какие, а, товарищи? – уполномоченный подошел к ним поближе. – В городе пять рабочих семей с радостью в таком доме бы жило, а тут одна, поповская. Да что пять, больше.
Беспомощный тонкий крик, прерываемый только на вдохе, рвался из дома.
– А ты говоришь, слабо чувствуется, – старшина затоптал окурок.
Иван машинально царапал монетой звездочки на стене церкви. Цело ли старое зеркало? Совсем пузырем несмышленым он был, когда мать притащила зеркало из дворца – так все называли усадьбу. Тяжелое, рама железная, витая. Хуторским вообще мало толкового досталось – пока прослышали, добрались до места, все стоящее расхватали. А мать в штору зеркало завернула и несла на себе шесть верст. Из шторы одежи пошила на всех, а зеркало повесила на стену, да убрала почему-то скоро. На чердаке схоронила.
