Присматривайся… Никифоров сел на лежак, жесткий, доски и на них – рогожка. Не барин, ничего. Открыл дверцу тумбочки, пошарил , мало ли что. И в самом деле, в глубине рука нащупала сверточек, небольшой, но плотненький. Оказалось – завернутые в плотную манильскую бумагу книги, вернее, книжицы, размеров в четверть от обыкновенных книг, если карман широк, то можно и в карман положить.
Книжиц было две. Он открыл одну, затем другую, и, разочарованный, отложил. И бумага, плотная, крепкая, но чувствуется, очень старая, и переплет – кожаный, да и кожа выделана особенно, а вот буковки подкачали. В первой книге, что потолще, он хоть смог их опознать – латинские, но написанного не понял ни слова. Никифоров учил немецкий язык, причем учил хорошо, отец специально нашел немца, который трижды в неделю проводил с ним по два часа. «Следующая война непременно будет с немцами, а вот вместе, или против, как сложится», – утверждал отец, а потом добавлял: «Может, и так, и этак. Потому учи язык и на страх, и на совесть». Никифоров мог довольно бойко изъясняться и даже читать, с письмом дело обстояло хуже, но в данном случае книга писалась не по-немецки. Похоже, латынь. «Доктор Папюс», прочитал он. «Доктор», понятно. А «Папюс» – имя собственное, или что другое?
Во второй книге не удалось прочитать и двух слов. Потому что буквы были незнакомы совершенно. Даже не скажешь, что буквы. Закорючки, вот что это было. Отдаленно похожие на нотные знаки, но очень отдаленно. Ни рисунков, ничего.
Он засунул книжицы на прежнее место. Бесполезная находка. На днугой полочке – дюжина свечей, восковых, толстых. Церковные свечи. Он их вытащил, прикинул. Как раз пожитки уместятся. Никифоров развязал сидор. Кус хозяйственного мыла, бельишко, коробка с плодами технического творчества, год работы в кружке, книжка «Клубное дело». Книжку он полистал. Не чета тем, ненашим. На страницах рыхлой сероватой бумаги все было просто: клубный зал со сценой и тяжелым занавесом, кружки – хорового пения, шахматный, технического творчества, Красная комната для изучения теории коммунизма и проведения политзанятий, много чего было в книжке. Не было пустой и холодной церкви, не было покойницы, не было чужих, непонятных людей.
Он прошелся по закутку. Сквозь приоткрытую дверь слышны были голоса, но о чем говорят – не разобрать.
Не узник же он здесь!
Никифоров задвинул сидор под лежак, оправил на себе одежду – штаны чертовой кожи да рубаху грубого но крепкого полотна, провел пятерней по волосам. Стрижен коротко, на случай насекомых. Пора идти знакомиться с остальными.
Полутемным ходом он вышел в главный зал. Народу поубавилось, осталось лишь две бабы, они сидели на скамье, грубой, некрашеной, принесенной снаружи, со двора – к ножкам ее прилипли комья грязи. Бабы посмотрели на Никифорова, но ничего не сказали. Что делать? Подойти? Как-то неловко. Впрочем, почему? Василь его представил, значит, не совсем чужой. Никифоров потоптался у гроба, потом все же решил выйти.
Во дворе он огляделся, ища нужное место – подпирало. Подальше росли вишни, низкорослые, но пышненькие, да жимолость. Он обогнул церковь. Невысокий домик. Поповский, наверное. Дали бы тут жилье, все лучше. Окна мутные от пыли, может, и третьегодней, на двери замок, большой и рыжий. Пришлось обойти и домик.
Он угадал – дощатый, чуть покосившийся нужник стоял в зарослях сирени. Внутри стало ясно – давненько сюда не ступала нога человека.
