Чернилами добра и зла - страница 8



Но перейду на «вы», и вам бы надо —
Не пили никогда на брудершафт
И не лобзались трижды по обряду.
Но вы вольны и тыкать, поносить —
Ведь я один, в кепчонке забубённой,
А вас не сосчитать на небеси,
Извечным страхом смерти порождённых.
И вам, тот смертный страх найдя везде,
Сопровождать его до божьей нивы —
Богам как копиям лепивших вас людей:
Жестоких, добрых, властных и ревнивых.
Пусть не всесилен я, не идеал,
Не вечен, и живу своими днями,
Но слов со временами не менял,
И сына не пошлю, чтоб изменял их.

Два клюва-стрелы

Два клюва-стрелы на восток и на запад
У камня-истока, но кануло будто
Письмо с направлением в светлое «завтра».
В конверте пустом – беспросветное утро.
Не сбывшись, надежды с цветными хвостами
По жалобным крикам находят друг друга,
И книгою жалоб верстаются в стаи.
Побыв козырьком, опускаются руки.
И снова в томлении хмель сосложений
Того, что желанно, но мыслится с «если» —
Мужские фантазии с грёзами женщин
И планы развития девственных чресел.
Обивка диванов сидением стёрта,
Седением порчены фотольбомы,
А всё, что не в кадре, отправлено к чёрту,
И новые птицы слетаются к дому —
Строками мечтаний с размытостью линий.
Манилов «Ах, вот бы…» потянет из трубки,
А Павел Иванович набриолинен
Практичным и в меру упитанным трупом.
И множатся мёртвые душами статских,
Действительных, тайных и прочих, а кто-то
Живым выступает стоять на Сенатской,
Ища на Болотной тропы из болота.
И мёртвые души, как ветхая сила,
Пытают живое за отступ и ересь.
Родись Иисус у Марии российской —
Носили бы кол на груди, а не крестик.

Две красные топки вселенской печи

Две красные топки вселенской печи —
Одна обжигает замес в кирпичи,
Другая их плавит в ночные сердца —
Пылают и слаженно, и без конца.
Два жерла, работою раскалены,
Заряжены правдой своей стороны,
И дуло одной из условных сторон
Нацелено в траур ночных похорон.
Но есть промежуток – стихает стрельба,
Плавильня, чтоб жертвы остыли в гробах,
А пламя уснуло, что в серой золе
Безвредно бумаге на сером столе.
Окошкам жилья в это время сереть,
А кошкам сливаться в бесцветной поре.
Сереет и цапля – избушка болот,
Лягушек щадит её клюв под крылом.
Скрипит не перо, а лишь серый забор,
И сон проникает в жилище, как вор.
Он тащит объедки надкушенных тем
С листа на столе и жуёт в темноте.
Но стрелка подходит ко времени «Ч»,
Наводчик наводит с росой на плече
На серую цель оглушительный залп,
Который раскроет владельцам глаза.
Ах, только бы шнур не порвался пенькой,
Повиснув у ложа безвольной рукой,
Чтоб время делили на «прежде» и «от»
Два красных жерла – закат и восход.

Две ладони

1.
Подпирали стены, щёки
И сдавали на игру,
За затылком, одиноки,
Вспоминали чью-то грудь.
Петушились пятернями,
Собирались в кулаки,
Были добрыми, как няни,
Были жёстки, как тиски.
В габардиновом регланe
Грелись спинами котов —
В тёплой глубине карманов
Старомодного пальто.
2.
Деньги долго не шуршали,
Уходили на винил
Из нелипких и шершавых
Со следами от чернил —
Тех, что рифмовали не́быль.
Ей ли в красках былью стать?
Кисти, расспросите небо
До касания холста!
Помнить ли скелеты в доме,
Тот ли не́ был, кто забыт?
Снег, растаявший в ладонях,
Мутен пригоршней судьбы.
3.
Не гадай на полустанке,
На полжизни-полпути!
Линиям судьбы, цыганка,
Знаю, к холмику сойтись.
Где же – не бросай на шали
Карты неба и земли,
Чьи мозоли полушарий
По экватору срослись.
Только хорошо бы – в доме,
А не в жерновах пути.
В доме приняли ладони —
Там им веки опустить.