Черновик - страница 30

Эмма, возможно, знала, поэтому у нее были другие предпочтения и другие ценности, и заботы другие: – После того, как ваши руки побывали у меня под юбкой, мы можем перейти на «ты».

С этим трудно было спорить. Он и не спорил, притерпевшись к странностям ее. И молча любовался легкомысленной и прекрасной царевной-лягушкой, понимая, что для молчания хватает тем. А потом увидел двух мужчин… высоких, в изношенных защитных одеждах, похожих на шинели. В сапогах. Не таясь, они пробирались сквозь жидкий березовый лесок к машине, но так странно, будто шли по минному полю. Он коснулся ее руки:

– Смотрите!

– Это за мной, – сказала Эмма, не дрогнув голосом, не изменив лица. – До города доберетесь сами. – Подтолкнула, помогая выбраться из машины, и, вдавив педаль газа в пол, двинулась прямиком на незнакомцев.

Столкновение было неизбежным. Он прикрыл глаза и не увидел удаляющуюся «Волгу» и тех двоих на заднем сидении…

А когда открыл, то снова сидел на корточках в углу больничного парка, прислонившись спиной к стене и думал: «Надо попасть в отделение для буйных и поговорить с архитектором о вывеске-носителе. Симулирую буйное помешательство, как архитектор. Только зачем его туда понесло? А если не по своей воле?».

Он встал, посмотрел на белое от жары небо, и двинулся к клумбе, разбитой напротив столовой. Добрался до середины и принялся скрести землю ногтями, и тосковать, и восходить к высокой степени безумства. Выдрал несколько больших желтых цветков, засунул в рот вместе с корнями и землей. И, прежде чем его заметили санитары, вытоптал остальные. Подбежав, они скрутили руки, но бить не стали, зная, что хирург. Лишь старались вытащить цветы изо рта, что торчали, как у лошади. Он мотал головой, стискивал зубы, вырывался, а кричать не мог.

Его повели в отделение. По дороге он выплюнул цветы и принялся орать невразумительное. Привязали к кровати, послали за врачом. Врач пытался успокоить, гладил по голове, как ребенка, называл по имени отчеству, обещал выписать и вернуть к работе. В конце концов, попросил сестру ввести внутривенно тиопентал натрия с аминазином. Его развязали, когда уснул…

Он проснулся через час, уверенный, что аккредитован в отделении для буйных. Лежал с закрытыми глазами, стараясь на слух определить, так ли это. И услышал пушкинское, знакомое до боли: «Над вымыслом слезами обольюсь. Над вымыслом слезами…», что раз за разом без пауз проговаривал псих с соседней койки с синдромом Ла-Туретта, страдавший эхолалией. И с горечью думал: «Не получилось»…

Вторая попытка попасть в отделение для буйных, увенчалась успехом, хотя обошлась недешево. Ему пришлось разбить несколько окон в палате, опрокинуть кровати, избить пару больных, попытаться изнасиловать сестру, что было верхом безумства для тихих. А на десерт отправил в нокаут опостылевшего санитара. Рост и сила позволили легко сделать все это…

Он трудно просыпался после лекарственного коктейля, введенного внутривенно, и не осознавал, где находится, хотя запахи и крики вокруг подтверждали, что не оплошал. Кто-то осторожно копался в его прямой кишке, странно и приятно, но поднять голову и посмотреть не мог. А потом острая боль, яркая и жгучая, пронзила тело. Он не сразу сообразил, где она локализована, а когда понял, было поздно: буйные психи насиловали его, пользуясь беспомощностью. Он задергался, пытаясь выбраться из-под потных вонючих тел. Унижение и злоба были так сильны, что казалось еще немного и освободится. Но вышколенные санитары умели привязывать пациентов к кроватям. Только ноги привязать забыли. Он встал вместе с кроватью во весь рост. Во все свои сто девяносто четыре сантиметра. Но возбужденные психи, свалившиеся с него, как с дерева, не собирались отступать. Сколько их было: трое, четверо, пятеро? Без коры, только спинной мозг и подкорка. Они могли сделать с ним, что угодно. Кольцо сужалось. Испуганный рассудок пробуждался.