Она-то, дура, думает, что знает обо мне все. Она спать со мной хочет. Нужна ли она мне, сучка деревенская? Я в Петербург поеду, там и найду себе девочку. Или – в Москву. А эта дура следит за мной и думает, что я ее за это...
Стук в дверь. Холодный пот, мгновенно выступивший на лбу.
– Кто там? Глаша? Ты?
– Я, Александр Ильич.
– Так чего же ты там за дверью-то? Заходи.
– А можно? Мне бы прибраться...
* * *
– Вы меня не любите? Не любите?
Юбки на полу, сколько же на них, этих бабах, юбок-то?.. И сама-то распаренная, красная, словно из бани – баба и баба. Никакого желания.
– Сашенька... Вы меня любите? Амазонка. Волга. Амазонка сводит с ума. Я не бывал на Амазонке. Я буду там! Розенбаум с Макаревичем уже съездили, а я что – хуже? Нет, я тоже проплыву по Амазонке. Еще один раз попробовать дойти до конца.
– Глашенька, – успокаивая и уговаривая себя, себя, только себя, – Глашенька, я люблю тебя, я хочу тебя, я...
Не получается.
– Глашенька...
«Mais que faire, – думал Cаша. – Que faire? Moi, je ne puis pas s’opposer tout а fait. C’est d’absurde, mais j’aime cette paysanne...»[4]
Глаша тихо запищала.
Саша почувствовал, как его обуревает тоска.
«Пошла бы ты, – подумал Александр Ильич. – Пошла бы ты куда подальше».
Морда красная. А тело – тело, которое казалось прежде божественным, тело – убогое, непропорциональное, грубое бабское тело. Некрасивое.
Юбки на полу, штанишки какие-то, еще причиндалы разные...
«Господи, как нехорошо с вами, с женщинами, – подумал Александр Ильич. – И кайфу-то – на три минуты, а предыстория – ну, просто Шекспир».
– Люблю я вас, Александр Ильич, – тихо сказала Глаша, умудрившись сказать по-своему, по-волжски, – «Лублу».
«Какая же ты дура, – подумал Саша. – Провинциальная дура и все...»
– Лублу я вас, Александр... Только маменьке вашей не говорите...
«Лублу»... Цаца, тоже мне...»
– Не скажу, – кивнул Александр. – Не скажу. Честное дворянское.
Наплевать. Подумаешь, девчонка.
Саша не на шутку разозлился на эту дуру. Есть девочки новгородские – просто понтовые. Есть девочки рязанские – с прозрачными глазами, с глазами серыми, как весенний лед. А есть волжские. Очень красивые девочки. Глаша не волжская. И не рязанская. Откуда ее маменька вытащила – одной ей известно.
Что же я – такой кобель, что даже дуру деревенскую, толстокожую, грязную, дуру, которая и по-русски-то плохо говорит, эту шепелявую козу сумел раком поставить, да так, что кряхтела она на все имение? Даже Вовка проснулся. В окошко подглядывал.
Что же я – просто кобель? Я же люблю ее, по-настоящему люблю! Глаша... Будь моей женой!.. Нет, нет, подожди, я сейчас кончу... Глаша, я люблю тебя... Еще, еще... Ой, ой, ой... Еще... Глаша, люблю... Всегда, всегда буду с тобой... Ой!
Панталоны, откуда у нее эти панталоны? Сперла, что ли, у кого или купила? А на что купила-то? Деньги экономила и на панталоны их...
– Ой, ой, ой...
– Не волнуйся, маленький, я тебя всему научу, всему...
«Чему меня эта дура может научить? Чему?..»
– Ой, ой, а-а-а-а....
– Не бойся, родной... «Какой я тебе родной, дура... Какой я тебе...»
– А-А-А! – закричал Саша. – А-А-А-АААА!
– А так теперь? Потом залита вся постель. Они купаются в поту. Они плавают в поту – смешанном – Глашин пот и Сашин пот. Глаша выныривает и переворачивается на живот.
– А так теперь, барин?..
– Какой я тебе барин?.. Я люблю тебя, дура. Я для тебя все сделаю. Все, как ты хочешь. Все... А-а-а...
