– Маленький мой... Хороший мой... Давай, давай, давай...
Саша отвалился на бок.
– Пойдемте на берег, барин, – сказала Глаша. – А то Илья Александрович со службы скоро воротятся, как бы худо не было.
– Слушай, а где машинка моя?
– Какая машинка? – не понял Саша.
– Да вот она, вот...
Глаша непонятно откуда извлекла машинку для скручивания «джойнтов». Табак и целлофановый пакетик возникли в ее руках, будто ниоткуда.
– Что это? – спросил Саша.
– Это-то, – ответила раскрасневшаяся горничная, – это тебе только на пользу пойдет. Покурим, барин.
Что за табачок-то у нее? Интересный какой табачок.
Пухлые пальчики высыпали табачок на бумажку. Р-раз! В пальцах горничной материализовалась сигаретка.
Саша щелкнул своей «Зиппой». Втянул сладкий дым и зажмурился.
– Дай, – сказала Глаша и взяла у него сигаретку.
– Странный у тебя табачок, – сказал Саша.
– Таджикский. – Глаша запрокинула голову и смотрела в небо.
«Ох, как хорошо-то мне... Ох, как весело...»
– Я лублу тебя, Глаша, – давясь смехом сказал Саша. – Я лублу табы....
– Я знаю, барин. Глаша затянулась косячком. Протянула его Саше.
– Пяточку сделай, барин.
– Что? Александр Ильич Ульянов посмотрел на любимую.
Любимая – с крупным лицом, крупная в руках и, видимо, решительная в действиях, крутила в пальцах чинарик.
– Барин, еще затяжечку? Облака над Волгой неслись со скоростью курьерского поезда. Папоротник. Откуда здесь папоротник-то взялся? И ведь как отчетливо виден. До малейших деталей. Детали. Это ли не главное? Почему он, Саша, раньше не обращал внимания на эти самые детали? Мир состоит из деталей, детали – это самое главное, детали – это характер человека, это цвет панталон твоей девушки, это запах, несущийся из трактира, в котором тебе нужно купить свежий – не от Мюллера, как папа говорил, – хлеб.
Детали – это скрип сапог Юрьича, сумрачного мужика, который приходит раз в месяц проверять и чинить замки на воротах, это писк народившейся мыши в амбаре – этот писк слышен всем, всей семье, слышат его и маменька, и папенька, и Володя слышит, только виду не подает, а то – малы еще, чтобы указывать и советы давать – потом только, дня через два, папенька, Илья Александрович, скажет:
– Да подите кто-нибудь уж, наконец, разберитесь там...
Мир становится совсем другим, когда обращаешь внимание на детали. Вот жужелица бежит. И сколь значимым оказывается ее бег. Черное блестящее тельце с красноватым отливом. Продукт эволюции. Хищник. Решительный и беспощадный.
Хищник в своем масштабе. Победитель. Саша все крутил и крутил в голове эту фразу, он хотел придать ей чеканность, чтобы эта чеканность Глашу проняла. «Выкованный из чистой стали с головы до пят». Так любил говорить о себе купец Венедикт Ерофеев. В Симбирске все об этом знали.
Голова у жужелицы маленькая, а челюсти мощные. А если ее ухватить пальцами, то жужелица будет сопротивляться, пытаться вырваться, укусить, и запах...
Отец часто говорил про особенный запах «Тонки-250». И Григорьев говорил. Бывало, сидят за столом, водку пьют и про эту «Тонку-250» рассуждают. И про какой-то кипящий гидразин.
– Жужелица пахнет, как «Тонка-250», – сказал Саша Глаше ни с того ни с сего.
– Эк вас, барин, растащило. Голос у Глаши такой, словно его пропустили через SPX-90[5] с хорошей реверберацией.
«Надо взять себя в руки», – вяло подумалось Саше.
Папоротник начал расти. Причем удивительно быстро.
«Не растет на берегах Волги папоротник», – подумал Саша и осекся. Над подлеском папоротника вставала стена сахарного тростника. Тростник в считанные секунды заполонил весь нижний берег – тот, где прежде стояла никому не нужная, давно заложенная и перезаложенная деревенька, тростник очень быстро – за две затяжки – достиг невероятных размеров – выше человеческого роста встал стеной. Сахарной. Из деревеньки выбегали мужики и бабы, тащили за собой на веревках вялую скотину и, невнятно выкрикивая неслышные с того берега ругательства, грозили черными от грязи кулаками Саше и Глаше.
