– Никак нет, – сказал Валера. – Перегибов у меня нет. Между прочим, у нас в Киеве родился знаменитый лингвист Иллич-Свитыч. Не слышала?
– Слышала, – сказала Людмила. – Кажется, он умер совсем молодым.
– Погиб в тридцать с небольшим лет, – полушёпотом сказал Валера и оглянулся по сторонам. – Занимался праязыком. А сам знал больше ста.
– Чего больше ста? – спросил я.
– Языков. Гений! Карпатский диалектологический атлас составлял. Но главное – восстанавливал праязык. Слыхал о таком?
– Никак нет, – отчеканил я, вслед за Валерой превращаясь в воспитанника воинского городка.
– Человеку такое не под силу, – сказала Людмила. – Потому и погиб.
– Кожедуб, идите сюда! – позвала Татьяна Николаевна, смахивая с подбородка крошки. – Каравайным обрядом не хотите заняться?
– Нет, – сказал я. – Дед Ефим мне одну солдатскую песню спел.
– Одной она в этой экспедиции так и останется, – усмехнулась Татьяна Николаевна. – А каравайный обряд дошёл до нас из глубокой древности.
– Соглашайся, – толкнул меня своим мощным плечом Валера. – Это хорошая тема для диплома.
– И для диссертации, – поддержала его Людмила.
Я обречённо вздохнул. Как позже выяснилось, конформизм вместе с неспособностью к английскому языку были главными моими недостатками.
12
Перед отъездом я заскочил к деду Ефиму.
– Выпивать будемо? – спросил он.
– Нет! – решительно отказался я.
– Дак за отъезд! – удивился он.
– Тем более. Ещё развезёт по дороге.
– Ну, як хочешь. Но при твоей работе без горилки не обойдёшься.
– Почему?
– А кто же просто так спевае? Дитя, к примеру, покрестили, привезли из церквы в хату, сели за стол, выпили – и заспевали. Закон жизни.
Дед сидел за столом и крутил цигарку. У него была стопочка аккуратно разорванных на четвертушки листов ученической тетради, кисет с табаком, кресало. Но сейчас он зажёг цигарку спичкой.
– Табак сами выращиваете? – спросил я.
– А як же… – закашлялся дед. – Вон грядка тытуня под окном.
– Курить тытунь ещё вреднее, чем пить самогон, – нравоучительно сказал я. – Тем более в вашем возрасте.
– Мне уже всё вредно, – махнул рукой дед. – Дак ты, значить, в Петрограде не был?
– В Ленинграде я ещё не был.
– И Зимний не бачив?
Я не стал отвечать. Если человек не был в бывшей столице царской империи, как он мог видеть Зимний дворец? Теперь он, между прочим, называется Эрмитажем.
– Обязательно съезди. Пройдись там по Невскому и Морской, подивись на колонны с русалками, до Кронштадта доедь. Может, ещё и мой линкор стоит там на якоре. Передай ему привет с Полесья. Я от всё собирался, а уже и ноги не ходят. Съездишь?
– Хорошо, – сказал я. – Если не этим летом, то следующим.
Я никак не мог привыкнуть к выговору деда Ефима: «обьязательно», «Полыссе», «подывысь».
– И Полесье не забывай. Красивая наша земля…
Передо мной словно туман рассеялся. Я увидел играющую под солнцем рябь на тёмной воде Горыни. Гнездо аистов на старом вязе у хаты деда Ефима. Ровные шнурки цветущей бульбы на огородах. Розовые граммофончики высоких мальв под окнами каждой хаты. И услышал песню жаворонка в сквозящем глубоком небе. Почувствовал горький запах лозняков, наплывающий с реки. И разобрал слова песни, которую пела вчера Ульяна: «Караваю, мой раю, я тебя в печь сажаю, ручками да беленькими, перстнями золотенькими…»
– В следующий раз научите меня гляки делать, – сказал я, с трудом проглотив комок в горле. – Горан ещё можно разжечь?
