– А что, Поляна, как тебе новый односельчанин показался? – дядька Ивень лукаво прищурился.
– Да никак. Чужой, он и есть чужой: даже поздороваться по-людски не умеет, или не хочет. Да и наглый какой-то.
– А вот ты ему глянулась: все про тебя выспрашивал. Сватов хотел засылать.
– Что, работница понадобилась, огород сажать? – фыркнула Поляна. – Уж ты-то, Ивень, знаешь, что я не вдова, что ж не вразумил мужика?
– А ему не докажешь! И слушать не хочет, видно, запала ты ему в сердце.
– Это когда же я ему в сердце запасть успела? Мы и виделись-то всего несколько минут. Да и не привечала я его! Наоборот, постаралась поскорей выставить нахала. Неприятный он человек, от него даже парное молоко скисает! – рассмеялась Поляна.
– Что такое, какое молоко? Парное? – Ивень почему-то нахмурился.
– Да это я пошутила. Молоко, правда, прокисло, только он тут ни при чем.
– Это как сказать! У меня тоже парное молоко прокисло, когда он у меня ночевал. И в другой раз – когда он заходил про тебя спрашивать. А я не придал этому значения, – Ивень задумчиво почесал в затылке. – Странно, ты не находишь?
– Действительно, странно.
– А еще я заметил, что его собака не любит. Мой Шарик, как его завидит, готов будку на цепи в лес уволочь, так его боится. А ведь он пса не бил, не дразнил, вообще на него внимания не обращал.
– Вот и наш Серок два дня в бегах был, – вспомнила Яся. – И молоко прокисшее пить отказался. А еще…
Тут Яся опомнилась и замолчала. Ивень отставил выпитую чашку и поднялся.
– Да, с чудинкой мужик-то, – подытожил он. – Надо к нему приглядеться.
И дядька распрощался. А Яся еще долго обдумывала услышанное, сопоставляя его со своими впечатлениями.
– Мне тоже надо приглядеться, – решила, наконец, она.
И стала мыть посуду.
Поветиха не спала уже которую ночь. Стоило ей закрыть глаза, как кошмары одолевали бедную старуху. Она то ворочалась на лавке, умащивая на «каменной» подушке изболевшуюся голову, то лезла к деду на печку, но и там не находила покоя.
– Ну что ты, старая, никак места себе не найдешь? – ворчал дед Сучок. – И возишься, и возишься, как жук в навозе. Чего не спится? И мне покоя от тебя нет.
– Да разве я виновата? – оправдывалась Поветиха. – Вот ты никак понять не хочешь, что и сама я измаялась совсем. Все косточки ломят, спать хочу, а закрою глаза – такая жуть привидится, что готова опять всю ночь не спать.
– Да чего ж такого страшного ты боишься? – недоумевал дед.
– А вот то-то и оно, что боюсь. Вроде, ничего особенного и не видится. Ну, например, кажется, что деревня наша в темень погружается, как в омут черный. И такая жуть меня вдруг пронижет всю, что каждая жилочка дрожит. Или вот вчера приснился пришлый мне. Вроде, явился к нам в избу, на глаза – капюшон надвинут. А как откинул капюшон-то – а там рожа такая страшная, что и слов нет описать. И так – каждую ночь.
– Ты бы, бабка, на капище сходила, умолила Богов избавить тебя от кошмаров ночных. А то ведь и сама не спишь, и мне не даешь, – Сучок зевнул во весь рот и, повернувшись носом к стенке, захрапел, что было мочи.
А бабка Поветиха, вдруг вспомнив, что она знахарка, поднялась с лавки. Стараясь не скрипеть половицами, она зажгла свечу и, бормоча молитвы вперемежку с заговорами, стала обходить избу вдоль стен. Как только свеча начинала трещать и коптить, Поветиха останавливалась, дожидаясь, когда пламя снова станет светлым, а потом возобновляла движение. Так она обошла всю избу кругом, начав и закончив свой обход у дверей. После этого знахарка выбрала из висящих под потолком засушенных растений пучок чертополоха – и засунула его за косяк входной двери. Но и на этом ее манипуляции не закончились. Взяв со стола солонку, нашептав над ней очередной заговор, Поветиха бросила по щепотке соли в каждый угол. И только после этого, облегченно вздохнув, она снова прилегла на лавку.
