Черный Феникс Чернобыля - страница 3

Прошло без малого два года, в течение которых меня не покидали тревожные чувства, ничуть не ослабляемые потреблением алкоголя и наркотиков. После одного из успешных и многолюдных концертов нашей группы Шум тростника из администрации сообщили, что меня хочет увидеть один из моих давних поклонников и знакомых. Я просил провести его в свою гримерку и оставить нас. На пороге появился рослый человек в костюме не первой свежести, прячущий свое лицо за огромным букетом черных роз. «Кто Вы? – спросил я, вдруг ощутив в своем горле горький горячий комок». «Тебе ли не знать меня, щенок! – отвечал скромный господин и, бросив со всего размаха букет мне в лицо, завопил. – Эти розы – твоя кровь. Ты зачем украл мое стихотворение, молокосос, и теперь колесишь с ним по Корее, Японии и Филиппинам?». «Витя», – попытался я, умоляя, оправдательно обратиться к гостю, как в то же мгновение на меня обрушился град сильных кулачных ударов. Я упал, на шум и крик сбежалась охрана, бывшего советского офицера сдали в полицию, правда, затем вскоре отпустили, вменив штраф за хулиганство. Со своей стороны, я отказался подавать на него заявление в криминальную полицию по очевидным причинам: на нем настаивали музыканты и солисты уже в два раза выросшей моей рок-группы, хотя мне стоило заранее им рассказать об истинном происхождении нашего главного хита, на котором мы заработали много денег, да и в репертуарной программе песня «Под одинокой сосной» обозначалась под моим авторством слов и музыки. На следующем концерте группы в Сеуле Пак Ван Ин оказался на первом ряду, слегка продемонстрировав мне пару раз в стальном спокойствии, когда я исполнял этот знаменитый хит, советский пистолет «ТТ» во внутреннем кармане своего измятого серого пиджака.

Франциск Хонг-Йонг (1906–1913), старейший корейский епископ диоцеза Пхеньян, подвергшийся гонениям со стороны северокорейских властей

Как это великолепно все же, думалось мне, убить за поэзию, стихотворение, песню; чем не сюжет для японского театра Кабуки, когда самурай, будучи поэтом-хэйдзином, мог обнажить свой меч-катану, защищая честь своего хокку, рассматриваемого им в качестве сущностной эстетической, этической и даже религиозной ценности. По-видимому, такой у нас с японцами духовный архетип, позволяющий, с одной стороны, вызывать инфернальное оцепенение душ, что проявилось на примере японского империализма, с другой стороны, оригинально перерабатывать на свой лад все достижения человеческой цивилизации. В подобном оцепенении мы оказались вдвоем с Витей: только я чувствовал оцепенение жертвы, а он мстителя и охотника. Это обоюдная связь помрачения, помрачения не только в бою, но и в искусстве. Отсюда высокая, как мне представляется, но спокойная экстатичность японской и корейской культуры. Следующие два месяца для меня превратились бы в кромешный ужас, если бы не оное оцепенение, условно мной воспринятое в качестве жертвы, а потому ставшее таким же наркотическим снадобьем, как опиумный дым, чередуемый с крепким алкоголем. Я принял правила игры, навязанные Пак Ван Ином, будучи преследуемым в адской погоне. Я научился чувствовать преследователя, а он преследуемого. Наши пути снова сошлись во второй половине августа 1965 года на территории древнего сеульского парка Донме, примерно в ста пятидесяти метрах от знаменитого одноименного конфуцианского святилища. Я быстро брел по боковой парковой дорожке в направлении к центральной аллее. Не доходя до нее, наверное, около тридцати метров, я вдруг заметил молодую корейскую семью (пара с двумя дочками, приблизительно восьми и десяти лет), расположившуюся на скамейке справа и исполнявшую последний куплет нашей песни с Пак Ван Ином: