Мы к нему: «Федоров, расскажи о сражениях!».
Он: «А что тут, ребята, рассказывать? Колошматила, братцы, нас японская раса, вот и весь сказ!».
«Про плен расскажи!».
«Ну, это другой разговор!» – и начинаются презабавные истории.
Федоров степенно заводит:
«Разбил нам, значит, Красный Крест лагерь в Нагасаках. Нагасаки эти вроде нашего Осташкова, уездный город. Японцы забавные, вроде питерских китайцев: кивают и улыбаются, по-русски не понимают. Избы у них худые, не то что у нас на Селигере: вместо стен, не поверите, фанерки на жердях. В Нагасаках белокаменных изб не ставят. Выбрали меня, значит, товарищи в лагере артельщиком – сами, братцы, знаете, что такое артельщик. Ходил я в лавку за провизией, в остатнее время резал свистульки, игрушки, доски с гусями. У меня, чтоб вы знали, еще дед был знатный резчик, он в самом Ниловом алтарь резал».
(Длинноту о местных резчиках опускаю).
«Жарища у них в Нагасаках не приведи господи, – возвращается на японскую почву матрос Федоров, – климат тяжелый, не то что у нас на Селигере. Начали наши ребята животами маяться, а порошки, что дает Красный Крест, не помогают. Помирать начали. Встают православные кресты на русском кладбище, уже боле ста. Что делать?».
И Федоров рассказывает, как дал ему целебное снадобье хозяин лавки, в которую он ходил за провизией. Некую квасную медузу, или «чайный гриб», который якобы лечит даже холеру. Снадобье лавочника матросам помогло, хоть поначалу наши братцы им брезговали (потом как-нибудь уточню научное название этой медузы).
«Война не война, а хорошо к нам желтая раса относилась, жалела. На пасху каждому делали гостинцы. В театр нас водили, на исторические пьесы. Занятно: мужики в бабьих платьях завроде наших попов и кричат. Ей-богу, тоскливо было с японской нацией расставаться. Я хозяину лавки доски с резными гусями дарил, девкам его свистульки; такие вот чудеса», – итожит Федоров.
«А девки там как, в японском Осташкове?» – подтрунивает папа, заранее зная ответ.
«Девки, нет, – морщится Федоров, – девки в Нагасаках корявые. Вы, господа, не поверите: у всех берца кривы и семенят вперевалку».
«Врешь!» – задирается племянница Дуня.
«Не вру! Все как одна колченоги», – тут общий смех. Чего только не наплетет наша кравотынская публика!
Отбывая из отпуска, Ленькин дядька приносит гостинец – склянку с «чайным грибом». Медуза поселяется на окне в тенечке и пухнет от сладкого чая – подарок от чистого матросского сердца.
Наш домик в 6-м году тесен и шумен. Тетки, дети, племянники, особенно новорожденный крикун Леша, братик Дуни! Alles in allem, полный переполох. Моей сестре Танечке и племяннице Дунечке устраивают ночлег в амбаре, меня определяют спать в избу к соседям Верзиным – нам, детям, это приключение.
Мадам Верзина, мама моего друга Василия, энергичная просветительница, деятельница народного образования. Она составляет русскую грамматику для детей местных крестьян карел, она по подписке устроила на плацу перед Введенским погостом площадку для игр крестьянским детям, она патриотка Кравотыни. Ее пращуры приложили немалые труды к украшению отеческого села: один из Верзиных резал алтарь Введенской церкви. По вторникам, в почтовый день, ей писем более всех – она в обширной переписке с умами отечества, со сподвижницами и с учреждениями.
Понятно, из-за общественных хлопот васиной маме которое лето не с руки разобрать скопившиеся бумаги личного свойства. В частности, оставшиеся от родни: от покойного профессора богословия Василия Болотова, настоятеля петербургской духовной академии.
