И он вновь стал прокручивать картину с первого кадра, вносить в неё изменения, но что бы он ни вносил, итог был один, – она у края проруби, её прощальный взгляд в суровое небо и бросок в холодную водную пучину, – в вечность, в которой только она, её дитя и Он – Творец всего живого, – неба, звёзд, планет и света.
Этот последний миг жизни молодой женщины потряс Магалтадзе, в нём всё ещё оставалось чувство сострадания, он даже понимал мрачность картины, но принять её не мог. В самоубийстве женщины он видел бег из жизни, а в стремлении покончить с ней слабость, как и в самой её короткой жизни не свет и любовь, а малодушие души. И в некоторой части своих суждений Магалтадзе был прав. Но поймёт ли он когда-нибудь её душу в полном объёме, прочувствует ли то, что пережила она в минуту смерти тела, в котором жила её душа в надежде увидеть созидательную роль другой души рождённой в новом теле, убитом холодным мрачным безмолвием подо льдом? Вопрос этот он не ставил перед собой сейчас, и не будет он главным вопросом его жизни ещё много лет.
И он застонал, застонал громко и болезненно. От этого страдальческого стона Лариса проснулась и посмотрела на мужа. Брезжил рассвет. Утренний свет падал на голову Реваза, высвечивал седину на его смоляных волосах и заливал бледной зеленью шрам на щеке, что вносило в его облик отрешённость и даже некую демоничность.
Лариса встряхнула головой, сбрасывая с себя столько странное видение, и вспомнила вечерний разговор с мужем.
Чей-то горластый петух объявил начало нового дня.
Лариса тронула мужа за плечо и спокойно проговорила:
– Реваз, ты стонешь. Очнись!
Магалтадзе открыл глаза, недоумённо воззрился на Ларису, не понимая, что она хочет от него, ибо перед ним всё ещё была в движении картина жизни и смерти. Он всё ещё видел молодую, красивую, полную жизненных сил женщину, бегущую к проруби со свёртком в руках. В её лёгком, почти воздушном полёте виделось не желание уйти из жизни, в которой ей не осталось места, а продолжение её в каком-то новом, пока неведомом ей светлом пространстве, в котором нет боли и крови, и об этом говорили её гордо поднятая голова, яркий блеск васильковых глаз и стремительность полёта. Всё это видел, но не понимал Реваз. Понимал лишь то, что уже нет той жизни, она далёкое прошлое, как для неё, так и для её дитя. Понимал, что и для него миг её жизни, пролетевший под зимним солнцем мятежного села – прошлое, которое со временем, несомненно, забудется. Для неё её жизнь и смерть – свет. Для него его жизнь – чужая жизнь во мраке, а будущее – ребус, который он будет разгадывать до конца своих дней, но полностью никогда не разгадает.
– Что-то плохое видел во сне? – спросила его Лариса.
Реваз смотрел на жену и не мог понять, что она хочет от него.
– Ты слышишь меня?
Реваз крепко зажмурился, тряхнул головой, пытаясь осознать, что хочет от него жена.
Лариса вопросительно смотрела на него.
– Ты что-то сказала? – проговорил.
– Ты стонал. Что-то плохое видел во сне? – повторила Лариса.
Реваз сморщил лоб, пытаясь вспомнить сон, но ночное видение покинуло его.
– Не помню, – ответил.
– Не помнишь и ладно, – махнула рукой Лариса, отбросила одеяло и встала с постели.
– Ты обещал пойти к Марии. Это хотя бы помнишь? И где подарок Леонида? Крестик?..
По-военному быстро встав с постели и одевшись, Реваз сунул руку в карман гимнастёрки. Крестика в кармане не было. Проверив все карманы и даже вывернув их, пожал плечами и, в недоумении скривив губы, произнёс:
