Домой Реваз шёл с закатными лучами солнца. Шёл тяжёлой неторопливой походкой, что со стороны могло показаться, идёт он со службы уставший, без мыслей в голове и отрешённый от всего мира, и даже тёплый летний вечер, вносящий в прохожих улыбку, не только не в радость ему, но и тягость. И это было именно так, ибо душу Реваза, как ни успокаивал он себя, всё-таки давил тяжёлый груз. Весом он был в одну винтовочную пулю, но эта пуля была тяжелее самой тяжёлой гири!
Обходя не просохшие за день лужи, Реваз невольно взглянул в одну и увидел в ней тёмное отражение самого себя.
– Я ничем не лучше тебя, – сказал он своему расплывчатому чёрному отражению. – Но ты высохнешь и всё забудешь, а во мне моя подлость будет жить вечно! Но иначе нельзя! Как можно иначе? Я не знаю! Значит, всё сделано правильно! Моя нерешительность могла сыграть со мной жестокую шутку. Если бы раскрылось моё участие в пособничестве приговорённому к смерти врагу большевиков, каким является Парфёнов, то закончилась бы не только моя жизнь, но и жизни Ларисы и дочери Оленьки. А я помешал этому. Одна его жизнь – ничто по сравнению с нашими тремя жизнями!
Оправдывая себя, не заметил, как подошёл к калитке в воротах своего дома. Привычными движениями приподнял щеколду калитки, вошёл во двор, ступил на крыльцо и, открыв незапертую дверь, вошёл в прихожую.
– Слава Богу, явился! Думала, снова на трое суток пропал. Олечка ждала тебя. Сказала, без тебя ужинать не будет, еле усадила за стол. Так что ужинать будем вдвоём, – лёгким упрёком встретила мужа Лариса. – И что такой унылый? Забыл! Ну, конечно, забыл! Я так и знала… забудешь! Не был у Серафимы Евгеньевны.
– Не забыл, – ответил Реваз. – А вот ты, милая, нетерпелива. Раньше за тобой это не замечал.
– Ладно тебе… Леонид с Марией весь день из ума не выходили. Вот и нетерпелива. Петеньку с утра видела. Бегает по городу, мать ищет. Не стала ему говорить, что уехала с отцом его. Не должен знать об отце, опасно для него, а о матери пусть Серафима Евгеньевна расскажет или дядька его – Пётр Иванович.
– Был в Губкоме…
– И как… опять отказали?
– Выделили, завтра переедем. Добротный дом… на Мало Тобольской. Ходил сегодня, смотрел.
– Ну, слава Богу! А то живём в этом доме, как в склепе, сырость, стены вон, – мотнула головой, – в плесени все. Могила, а не дом. Сколько протапливаю, а она, эта плесень, ещё пуще прёт, сладу с ней нет. Сами скоро плесенью покроемся. Дом-то не тот ли, в котором Чекмарёвы жили?
– Он самый. Сказали, занимай, мебель, мол, и всё такое в доме есть. Хотел отказаться, так не поймут, подозрительно может им показаться… твоим чекистам. Они уже везде своих людей насадили.
– Мои, – хмыкнула Лариса. – Такие же, как и твои, Реваз. Ненавижу их всех, а приходится улыбаться. А Серафиму жалко. Ну, ладно, муж служил в белой гвардии, а она, – Лариса пожала плечами, – она-то тут при чём?
– Дрянной человек отец её. Зятя в тюрьму спровадил, не подумал о дочери. Отправили её в наш… барнаульский лагерь.
– Дрянной, это верно. Видела его, приходил за дочь просить, только раньше надо было головой думать. Разговаривать с ним даже не стали. Потоптался у входа в исполком и пошёл обратно.
– Слышал, расформировывать будут лагерь. В Барнауле ей легче, как-никак родной город… знакомых много, родня, отец рядом, какая-никакая помощь… хоть и изредка, продуктами да словом, а коли отправят на поселение в дальние края или того хуже… в тюрьму…
