Андрей день ото дня всё слабее боролся со своим чувством, поддавался чарам молодой чаровницы Танечки и за неделю до свадьбы…
Они, как обычно втроём сидели в беседке. Был тихий, полнолунный августовский вечер. Воздух, накалившийся за день, быстро остывал. Веяло лёгкой прохладой.
– Вот и уходит лето, вечерами становится прохладно, – с тоской об уходящем тепле проговорила Раиса. – Я на время оставлю вас, схожу в дом и принесу платки. Тебе, Танечка, надо особо беречь себя, ты росла очень худеньким и болезненным ребёнком, я переживаю за тебя.
– Да, мне что-то действительно зябко, – сжала плечи Татьяна.
Лишь только Раиса ушла, Андрей пылко заговорил:
– Танечка, милая, я люблю тебя. Несчастный я человек!
– Отчего же несчастный, любимый мой! Ведь и я тебя люблю, и люблю, возможно, даже более, нежели ты меня! Я сгораю и таю на твоих глазах. Разве ты не видишь это? Разве ты ещё не понял, что моя любовь уже не игра, которую, признаюсь, вначале позволяла себе.
– Вижу, но боюсь признаться в том даже себе, любимая!
– И я люблю тебя, родной мой! – пылко проговорила Татьяна и ожгла губы Андрея жарким поцелуем.
– Милая, милая! Что же мы делаем? А Раиса? Как мне быть? Это…
– Молчи! – Татьяна прижала свои пальцы к его губам. – Сейчас это уже не имеет никакого значения. Мы любим друг друга, и это главное! – вновь пылко проговорила она и, вскинув руки, обвила ими шею Андрея.
Уста обжигали уста, сладкий нектар лился на них, и два влюблённых человека, покинув реальный мир, летали в ином, неведомом ранее мире, и окружающее их пространство дарило им свою нежность. Казалось, ничто, и никто не мог вырвать их из этого всепоглощающего мира любви и внести в будничность прохладного августовского вечера…
– Таня, накинь на себя платок. Уже очень холодно, – донеслись откуда-то слабо-осознаваемые влюблёнными слова.
В этот вечер Таня ушла из родительского дома в дом Андрея. Через неделю они обвенчались, и она стала уже не Лаврентьева, а Кирилина.
***
– Милая, несчастная ты моя! Сколько же тебе пришлось перетерпеть мук! – со слезами на глазах проговорила Лариса и крепко, как когда-то к матери, прижалась к Раисе.
– Что ты, родная? Это же счастье! – поглаживая Ларису по голове, ответила Раиса Николаевна. – Я встретила человека, который действительно искренне любит меня, и я его люблю безмерно. Это ли не счастье? И я обрела дочь, тебя, дорогая Лариса!
В объятьях Раисы Николаевны, Лариса вновь почувствовала себя маленькой девочкой, любимой и не одинокой. И перед ней возник образ матери. Мать смотрела на неё и улыбалась. Обе были счастливы.
***
Григорий Максимович пришёл домой возбужденный, и уже с порога недовольный чем-то или кем-то проговорил:
– Чёрт те знает, что творится! Вот ты послушай, Раиса, – обращаясь к встречающей его жене, – до чего дошли люди. Это же уму непостижимо, как можно додуматься до такого? это же… я тебе скажу, сплошное безобразии! Нет! более того, умышленное злотворение!
Понимаешь, Раиса, – подхватив жену под руку, Григорий Максимович повёл её в гостиную комнату, – есть в полку фельдфебель, тфу на него, вспоминать даже не хочется, так он оказывается, и ведь молчали подлецы… Ну, я им всыпал жару, чтобы ставили вовремя в известность… Так вот, офицеры той роты молчали, хотя знали, что фельдфебель издевается над молодыми солдатами. И ведь как издевался, подлец… говорить, прям, срамно…
