Четверо из Ковчега. Стихи и проза №1 - страница 4



на пустом и холодном небе…
Только нежность… она – последний
наш недуг, белоснежный лебедь.
Наша нежность – она повсюду,
ей отравлены все предметы,
и тебя помнить долго будут
эти окна – и стены эти.

«Быть может, я совсем не тот…»

Быть может, я совсем не тот…
быть может, ты совсем не та…
О том не скажет нам никто
и неузнает никогда.
И мы не будем никогда
друг другу сниться, и потом
держаться за руки, входя
в мой прикипевший к тебе дом.
Быть может, я совсем иной
(совсем не твой). Но нет вины
твоей, что ты была со мной,
меня в свои пускала сны…
И заслонила собой свет
иных светил и цвет весны.
Вины твоей в сиянье нет
твоём и нет моей вины.

ОСЕНЬ

Ты – осень. Ты вошла в мой город…
Мой город, сердце всех дорог.
И был мне трогательно дорог
твой образ в сотнях лёгких строк.
Твой образ в сотнях лёгких листьев,
и в лёгких – лёгкий воздух твой.
Твой образ, трепетный и чистый,
умытый жёлтою листвой…
Ты – осень. Город мой пожаром
объят. Последний Третий Рим…
И ты вонзаешь свое жало
в меня, и ты мне говоришь,
что жизнь жестока и прекрасна,
что жизнь написана для нас…
О этот гимн!.. о этот праздник!..
Мой первый,
мой последний час…
Но ты кончаешься зимою,
но ты уходишь от меня —
и прячешь лиственное море,
и забываешь имена…

«Как светла и прозрачна печаль…»

Как светла и прозрачна печаль…
Как легки, невесомы качели,
на которых ты станешь качать
своё сердце. Настанет Сочельник.
Закружится под окнами снег,
твоё сердце укутано негой, —
неизменный заветный Ковчег,
отражённый единственным небом.
Это сердце ты будешь хранить —
ночь в ночи; кочевать по пустыне.
Сердце – ласточка, красная нить,
малый хлеб на пути к Палестине.
Это лодка в ладонях твоих,
что горит, не сгорая, – не гаснет.
…этот свет пред очами стоит…
Это первый, единственный праздник.
На весах, на качелях зимы
снятся сны, растревожена память —
то ли в вихре кружилися мы,
то ли ангел кружился над нами…
Он снежинкой коснулся плеча,
избывая тоску и печали.
…так откуда же эта печаль,
словно свет за твоими плечами?..

«В клетках памяти обретаем мы бытие…»

В клетках памяти обретаем мы бытие,
и для каждого клетка отведена своя…
Даже если о саде      неведомом нам      поём
и не видим вырытых между словами ям.
На листе бумаги среди молодых могил
оставляешь след запятые былую боль
засыпаешь яму     думаешь: …     помоги!
…и тебе помогает. Ты помощи рад любой.
А под утро ты засыпаешь
                                            глубоким сном,
словно снегом – землю,
                                         память и речь. Ты нем.
Рыхлый сон тебе сыплет за шиворот, ты же в нём —
растворяешься, настежь… становишься ты никем
или всем, что одно и то же. Ты вышел в мир,
как выходят в море, стал каплей. Ты – плоть морей.
Ты являешься светом – и, кроме того, – дверьми,
что раскрыты для света,
                                                   и стражем у тех дверей…
Возвращаешь память себе, обретаешь речь,
открываешь клетки слов, кормишь их из рук.
Только свободу не можешь свою сберечь,
и продолжаешь придуманную игру.

«Двадцать восьмая весна, как герои-панфиловцы…»

Двадцать восьмая весна, как герои-панфиловцы,
держит от пошлости и нелюбви оборону.
Кошки грамматику учат, скворцы изучают кириллицу,
в классе сольфеджио пробует голос ворона.
Мокнут зонты, после них улыбаются улицы,
лица и волосы женщин целуются ветром.
Крыши-старушки под тяжестью неба сутулятся
на глубине неразменных его километров.
И отражается небо в глазах, отражается,