Руслан, шагнув в ропату и затворив за собой дверь, огляделся. Широкий, круглый зал и несколько столбов, словно поддерживающие край потолка купола, на которых, как впрочем, и на самом потолке и стенах ропаты, красовались изображения Господа Исшу, его учеников, мучеников, страдальцев и святых. Прямо перед ним толпилось с десяток старых, укутанных в цветастые платки, бабок, а на небольшом возвышении, к каковому вели три широкие ступени стоял сам прикарий. И как только Руслан глянул на этого священнослужителя, так в тот же миг онемел, а рот его широко раскрылся сам собой. Прикарий был уже не молод, но и не стар, тучный, да только не той приятной, здоровой полнотой, какой славятся русские женщины, а той обрюзгшей, противной, от которой выпирает вперед живот и оттягиваются по бокам лица складки кожи. Той от которой кожа становится желтоватой с огромными рытвинами, ямками по поверхности. Но не это дурнящая обрюзглость поразила Руслана, не само оплывшее лицо, и выпирающий живот, а потрясла, встревожила его душу, одежда в которую был одет прикарий. Потому что именно эту одежу он видел сегодня ночью на демоне. На прикарии было то же самое серое, длинное платье, похожее на женское, с широкими рукавами, кои полностью скрывали своей длинной руки, без всяких разрезов спереди и сзади, лишь с отверстием для головы. Правда, на прикарии не было пояса, а на груди висел на широкой, золотой цепочке большой, золотой крыж украшенный зелеными изумрудами.
И внезапно, само собой подумалось Руслану, что если продать этот крыж, да еще и украшенный такими изумрудами по углам, так наверно ни одну можно было бы спасти жизнь…
Тех несчастных больных лежащих в белых, чистых своих темницах… Там в больничных отделениях, в высоких, многоэтажных зданиях, и ожидающих помощи от врачей, людей, прикариев, Богов. А мгновение спустя в голове опять появились и пролетели строчки из Лермонтовского демона:
«Я тот, чей взор надежду губит;
Я тот, кого никто не любит;
Я бич рабов моих земных,
Я царь познанья и свободы,
Я враг небес, я зло природы…»
Руслан услышал промелькнувшие строки поэмы, и, посмотрев в лицо прикария, тяжело вздохнул, точно решил для себя, что-то… Вроде сейчас, в этом простом человеке, обремененном полнотой духовной власти, решил он найти или соратника, или врага. Потому он дождался окончания службы, и когда старенькие бабульки низко кланяясь до земли прикарию и изображениям Исшу стали расходиться, а тучный, полнотой доверенной ему власти откуда-то свыше и радостью жизни, прикарий пожелал покинуть ропату, подошел к нему.
– Отец духовный, – прерывисто задышав, обратился Руслан к недовольно взирающему на него прикарию. – У меня горе… беда…
– Господь наш Исшу, – дребезжащим, неприятным на слух голосом, торопливо ответил, куда-то опаздывающий прикарий. – Друзей своих врачует напастями, дабы ими от грехов очистить.
– Что? – сморщив лицо и не очень понимая, о чем говорит прикарий, переспросил Руслан. – У меня беда…
– Какая, какая беда? – поспешно вопросил прикарий, поглядывая на двери, ведущие из ропаты.
– Жена больна, – почему-то солгал Руслан и посмотрел в блекло-серые, оплывшие складками жира глаза духовного отца.
– Господь послал болезнь. Благодари Господа, потому как все, что от Исшу бывает к добру, – безразличным, бездушным тоном, так, будто говорил когда-то давно выученные на оценку пять слова, изрек прикарий. – Если чувствует и видит она, жена твоя, что сама виновата и не сберегла здоровья, пусть каяться… Но и каясь, пусть помнит, что болезни от Господа, ибо всякое стечение обстоятельств, не случайно все ниспослано им Господом Исшу. Поэтому и ты сам, и жена твоя благодарите Господа за эту болезнь, потому что болезнь смиряет, умягчает душу и облегчает ее тяжесть обычную от многих забот.
