– Вечер добрый, господа! – выкрикнул Милетов, и Хрустальницкого всего передернуло от звука его голоса. Не оборачиваясь, поэт быстро прошествовал к своей даме и присел рядом. Воцарилась тишина.
– Анастасия Николаевна, не сыграете нам? – поспешно сказала графина Чернышева, почувствовав грядущую грозу. – Алексей, присаживайтесь с другом, что же вы стоите.
Милетов уселся неподалеку от Хрустальницкого, уставился в упор на его экзотическую даму и в ярких карих глазах Алексея полыхнул многозначительный огонь. Анастасия Николаевна принялась музицировать. Сергей сдавил виски пальцами и пробормотал:
– Хочется на воздух…
Милетов продержался пару музыкальных пьес, а потом все-таки полез к Хрустальницкому. Он никогда не упускал удобного случая вывести из себя придворного поэта.
– Что, дружок, стишки-то вы уже почитывали? – спросил он, демонстративно разглядывая свои сверкающие сапоги.
– Попросил бы к моим стихотворениям слово «стишки» не применять! – среди множества недостатков Виоланта была еще и вспыльчивость, заводился поэт моментально.
– Отчего ж не применять? – притворно удивился Алексей. – Стишки они и есть стишки. Может, еще чего-нибудь зачтете? Что-нибудь эндакое, будуарное, а?
Он обольстительно улыбнулся, приподняв одну бровь, и подмигнул даме поэта, а ледяная красавица вдруг растаяла и улыбнулась в ответ.
– Мерзавец! – взвизгнул Виолант. На бледных впалых щеках поэта выступили красные пятна. – Да как ты смеешь?!
– У, драгоценнейший мой, вам с такими нервами на курортах в грязях плавать надо! – рассмеялся Милетов.
– Это вы всю жизнь в грязях плаваете, а мне это не грозит! Хам! Босяк! Где мундирчик покупал? На базаре-с?
– А вот это он зря сказал, ох и зря… – шумно вздохнул фон Штофф.
Насчет мундира и офицерского чина, у Милетова был особый пункт – это было свято, как царская корона.
– Паршивый пис-с-сака! – процедил Алексей. Стащив с руки белую перчатку, он швырнул ее в лицо Виоланту.
Голодев вскочил с кресла и бросился к выходу.
Снежный ветер вцепился в лицо Сергея крошечными острыми коготками. Голодев с наслаждением вдохнул свежий морозный воздух и направился к парковой аллее. Лет пять назад, когда была осень, Сергей прогуливался в парке Чернышевых и пытался писать стихи, глядя, как с вековых ветвей сыплется золото. Теперь повсюду царствовал снег… В свете фонарей он искрился оранжевыми огоньками, а там, среди обледеневших деревьев, становился нежно-голубым, потом синим и черным, как ночное небо.
Сергей медленно шел по расчищенной аллее, слушая, как поскрипывает под ногами. Деревья над головой тянули свои лапы к невидимому небу и где-то там, меж ветвей, прятались зеленоватые фосфоресцирующие лучи Ночного Солнца – тусклого и таинственного как всё, что живет по ночам. Сергей остановился, слушая тишину. Она была такой спокойной, такой мудрой, что Голодеву стало вдруг невыносимо страшно от этой тишины. Он чувствовал себя таким ничтожным, уставшим, не имеющим никакого отношения к этому покою и мудрости…
– Я проиграл не только корабль, – шепотом произнес Голодев, обращаясь к деревьям, – я проиграл всю свою жизнь, всю без остатка… и никто за меня уж не отыграется, никто и никогда…
– Сергей! – послышался в отдалении голос Карла. – Сергей, где вы?
– Здесь… – прошептал Голодев, продолжая неподвижно стоять, глядя на снег.
– Сергей! Сергей! Ах, вот вы где! – фон Штофф подоспел к Голодеву, на плечах его болталась наспех наброшенная шуба. – Что вы делаете, друг мой? Идемте немедленно в дом!
