Неделю назад Юдит Изак неожиданно стало плохо в ванной, и она упала на плиточный пол, покрытый за неимением коврика желтыми гостиничными полотенцами. Натан находился в соседней комнате, а у нее даже не хватало сил его позвать – открывала рот, лежа на полу, глотала воздух и не могла крикнуть. О том, чтобы подняться, и думать было нечего. К счастью, в кармашке ее домашнего халата лежал маленький черный с синим отливом «самсунг», и она позвонила мужу, который сидел в четырех метрах от нее через стенку и учил Гемару при свете гостиничного ночника – люстр в номерах не было. Он даже не понял, кто с ним говорит, когда в первый раз услышал в трубке хриплым шепотом произнесенное: «Натан... мне... плохо...» А поняв, подпрыгнул так, что очки слетели, кинулся в ванную и, увидев свою Юдит лежащей на полу, стал звонить в «скорую».
«Скорая» приехала, Юдит вкололи лекарство и отвезли в «Шаарей Цедек». Там ей сделали центур{Коронарная агиография, проверка проводимости сосудов сердца с помощью микрозонда со встроенной кинокамерой.}, но довольно неудачно – случайно перерезали какой-то сосуд. Кровь полилась, как из чайника.
«Ализа Слонимски, Рахель Цивьян, Эсти Кунин, а вот теперь Юдит Изак, – размышлял Эван, стуча в красную лакированную дверь, сияющую медным номером. – Может быть, я ошибаюсь, но по-моему, до выселения у нас в ишуве слово «инфаркт» звучало примерно как «ящур на островах Туамоту», а тут уже за пять месяцев четверо. Мужики-то еще держатся, а вот женщины... Ведь еврейская женщина это не «kirche-kuche-kinder», она – основа мира, она в дом приводит Б-га. Для нее дом – Храм, и она в нем первосвященник! А когда по этому Храму – бульдозером... Не все оказались в силах это пережить... Слава Б-гу, у Юдит не закончилось так, как у Рахели или у Эсти».
Он вспомнил похороны Рахели Цивьян. Даже не похороны, а прощание в синагоге, что рядом с гостиницей. Зашитая в мешок Рахель лежала на носилках-коляске возле арон акодеш. Первым сказать слово в память о ней должен был рав Кац, ближайший друг семьи Цивьян. Он был коэн по рождению, потомок Аарона, и ему Тора запрещала входить в помещение, где есть мертвый. Говорил он в микрофон с шумной Иерусалимской улицы, а динамик стоял в зале синагоги. Сперва все услышали урчание моторов, гудки машин и голоса прохожих, затем глухое сдавленное «Рахель» и рыдания... рыдания, рыдания. Вот и вся прощальная речь.
– Проходи, – сказал Натан, слегка подпрыгнув от радости при виде Эвана. Казалось, дужки его очков, похожие на ножки кузнечика, еще больше заострились, словно готовые застрекотать.
Юдит была уже дома. То есть «дома». Она сидела на низеньком стуле, укутанная в тот самый халат, который был на ней, когда ей стало плохо. Сзади под зеркалом лежал мобильник, спасший ей жизнь, а рядом желтый грейпфрут, казавшийся отражением маячившего в окне послеполуденного солнца.
Давление у Юдит было низким, возможно, из-за большой потери крови, но в целом она чувствовала себя вполне сносно и, если бы не бледный с зеленоватым оттенком цвет лица, могла бы сойти за туристку, которая отдохнула с дороги где-нибудь в эйлатской «Краун-Плаза», а теперь раздумывает, отправиться ли на пляж и оттуда наслаждаться видами Иордании – или поехать на яхте и с нее наслаждаться видами Египта.
– Вот, полюбуйся, – подпрыгнув, объявил Натан. – Результат чрезмерного самообладания. Молодые девчонки плакали в голос. Солдатки тоже рыдали, выковыривая их из комнат, где те когда-то в куклы играли. А это – дама хевронской закалки! Ни слезинки не проронила! Все давила в себе. И додавилась.
