Четыре сокровища неба - страница 15

Настал день, когда мне уже не нужно было обводить каменные плитки, чтобы что-то написать. Вместо этого я подняла взгляд вверх, позволив иероглифам предстать перед глазами: плотным, мускулистым и прямым – таким же, как те, что висели в школе наставника Вана. Я рубила и взмахивала рукой в воздухе, пока иероглифы не заполнили все небо. Они приглашали меня ухватиться за них, вылепить их из пустоты. Или, возможно, вылепить их из самой себя.

Теперь я не только подметала ступеньки школы, а еще каждый день убирала класс после того, как ученики расходились по домам. Я молча двигалась по комнате, постоянно опасаясь потревожить влажную тушь, все еще висевшую в воздухе. Я скользила мимо двенадцати рабочих мест с метлой в руке, завороженная символами, оставленными студентами.

К тому времени я уже знала названия и назначение всех инструментов: кисть, бумага, пресс для бумаги, подкладка под бумагу, тушь, тушечница, печать, паста для печати.

«Хорошая кисть гибка, – говорил наставник Ван. – Одним взмахом она должна написать множество символов, будь то „ухо“, „коготь“ или „гора“. Чем мягче кисть, тем больше возможностей она может создать и тем больше вариаций линий».

В классе наставника Вана были кисти всех размеров. Некоторые походили на швабры: их головки были толстыми и тупыми – они промокали насквозь, когда их опускали в тушечницы размером с ведро. Другие были меньше костяшки пальца, а их ворсинки собирались в тонкое острие. Мне нравилось, что не существовало единственно верного ответа, какую кисть лучше использовать. «Вопрос не в кистях, – говорил наставник Ван своим ученикам. – Вопрос в том, чего требует бумага».

Бумага, третье сокровище рабочего кабинета, также бывала разных видов. Одну делали из соломы или травы, другую – из бамбука или даже конопли. Наставник Ван предпочитал однослойную рисовую бумагу, на которой тушь очень быстро растекалась. Именно поэтому он ее и любил – чтобы стать мастером, каллиграф должен уметь управляться даже с самым чувствительным материалом.

Однажды вечером я заметила, что какой-то студент неправильно написал иероглиф «вечный» 永 – вместо того, чтобы начать линию сверху и двинуться вниз, он начертил ее снизу вверх. Все вышло наперекосяк, тяжело. Прежде чем я смогла себя остановить, я опустилась на колени на подушку у стола и взялась за кисть, оставленную учеником. Ее древко было сделано из бамбука, головка из каких-то волос. Наставник Ван однажды сказал ученикам, что когда они станут старше, то смогут сделать кисть из волос своего новорожденного ребенка. Это величайшая честь.

Могла ли я быть такой нахальной? Я окунула кончик кисти в тушечницу, где после дневных уроков осталось небольшое пятнышко туши. Я зачеркнула символ, нарисованный на бумаге ученика, и переписала его, волоча руку по бумаге – вес кисти оказался удивительным. Рисование настоящей кистью, а не березовой веткой, ощущалось иначе – приходилось учитывать так много всего, например, движение ворса и ртутную природу туши. Каждая отметина, каждая помарка оставляют след. Я привыкла просто двигать запястьем и воображать, что результат оказался идеальным. Теперь, держа живую непослушную кисть в руке, я поняла, что мне еще многому предстоит научиться. Тем не менее я чувствовала, как разные части моего существа встают на свои места, как будто я только что открыла невероятную тайну о самой себе.