Я тебе дам фартук, нет, лучше его старую рубашку. Потом, если захочешь, возьми себе на память.
Три лета тому назад шёл дождь. Входили в дома, говорили по-чувашски. Купили литр молока, литр самогона и корзину чёрной смородины.
У дома цветут красные и лиловые маки. Двор зарос одуванчиками, чертополохом и полынью. Яблоне 20 лет, и в этом году первый раз родила.
Вечером за столом – 1 бут. водки, он и 12 гостей.
– Кто-то Иуда.
О совпадении с собственным образом – несовпадении.
О времени, которое нужно послать к чёрту.
Я рассказывал про Рида, который ставил эксперименты со временем, раскладывал на столах и пианино сырую картошку, бананы, персики и смотрел, как они покрываются плесенью и становятся чёрными.
– Чёрное время, – говорил Рид.
– Это человек носит смерть внутри себя, беременный ей.
– Какие у вас поля!
– Это разве поля? Вот у нас в Чувашии поля! – за горизонт! Привезённая из Бологого за 250 рублей девка бегала по полям и целовалась с коровами.
Родился и сказал, как его зовут. Жена, которая ногами не касалась земли. В пять утра вышел и увидел новые медведицы.
– Ты похож на Будду. Разрез. Никогда не увлекался дзен-буддизмом? – Читал. – Не считается.
– У вас рубашка дырявая. – Я весь в прорехах. – Не сегодня, ещё через год, а через год…
– У разбитого корыта. – Да-да, у разбитого, да, верно.
Похоронили в снежном поле. В то, про что писал. Дубовый крест выстрогал глава местной администрации. За гробом шли мужики и бабы. С похорон прислали фотографию в конверте, на котором нарисована девка.
– Россия такая. – Но думать-то надо, могли бы в простом.
На правом манжете пуговица застёгнута, на левом нет.
Я понимаю, что он их застёгивал и, снимая, на левом не расстегнул. Подметал пол, оторванные бело-коричневые пуговицы, сдув с ладони мусор, положил на рабочий стол.
– Что он сказал?
– Сказал что-то похожее на Unhe. Но у слушавшей его переводчицы – фантазии.
Разбирает визитки:
– Кто эти люди? На каких языках они говорят?
Читаю девушке его стихи:
– Ну как?
– Самое главное – просто.
Чёрно-белая фотография
Люди стоят и смотрят влево и вверх. Идёт снег.
Дима
Мы жили на набережной Кутузова между Гагаринской и Литейным в больших комнатах первого этажа с видом на Неву. Февраль всё не хотел кончаться и в марте, и я проклинал это место, эти мчащиеся к Смольному сверкающие железяки и горбатые тротуары.
Но наступило лето, мы выходили на крыльцо внутреннего двора пить чай и травить байки.
В дыре под домом жил человек, который возвращался утрами с окровавленным лицом, но в белой рубашке, вперёд ногами залезал в дыру и спал до следующей ночи.
Во дворе жил мальчик Дима, лет шести. Да, шести-семи – он говорил, что 1 сентября пойдёт в школу. Жилистый, вечно чумазый, в лице что-то таджикское-узбекское. Его родителей я никогда не видел, они жили в правом верхнем дворовом окне.
Дима приходил к нам пить чай и есть печенье.
Однажды в понедельник, отказавшись от чаю, он остался стоять у порога.
Дима два дня ничего не ел. В пятницу у кошки родились котята, к маме пришла сестра, и они сразу пошли за водкой, и с тех пор все выходные спали.
– Котята родились. Это для них праздник. Это для них всегда какой-то праздник, – сказал Дима.
Лена кормила Диму кашей из пакетиков и бананами. Мы дарили скопившиеся в чуланах безделушки. Приходила моя дочка, диктовала ему, и он писал «мама» печатными буквами. Когда я уходил с работы, Дима шёл на набережную, садился на ступеньку перед бегущими машинами и ждал, когда вернусь. Если вернусь. Больших трудов, говорят, стоило загнать Диму домой.
