Чикагский блюз - страница 16
По словам дяди Жоры, он обалдел от увиденного. Среди раздвинутой материи сверкал бронзовым отливом пупок размером не с кительную пуговицу, а с самую настоящую медаль.
– Минуточку, минуточку, – забормотал дядя Жора, пораженный зрелищем. – Нельзя ли поближе к свету, – он быстро нацепил на нос очки. – Это какого же года работа?
– Тысяча девятьсот тридцать первого! – раздвигая одежды, гордо сказал замминистра и слегка надул живот, чтобы выставить пупок во всей его величавой красе.
Дядя Жора поцокал языком, давая понять, что пупок всамделишно кронштадтский и что он признает его старшинство и художественное превосходство над своим пупком. Но поцокал твердо, чтобы никто не подумал, будто он считает себя салагой и сдается.
– Тамара, два чая и блюдечко лимона с сахарком! – вернувшись за стол, сказал в трубку замминистра. – И соедини меня с НИИ онкологии в Песочной. А за тобой, едрён-батон, – он строго посмотрел на дядю Жору, – направление!
– Вот мы какие, кронштадтцы! – ликовал дядя Жора, обнимая отца. – Друг друга не бросаем и своих в обиду не даем! Пупок у нас, как пропуск! Понадобится, до самого верха дойдем!
Мама пролежала на Песочной всю зиму, весну, и только в июне, когда на деревьях затрепетали настоящие упругие листочки, нам ее отдали – худую, но с повеселевшими глазами. Мама прекрасно могла идти и сама, но папа взял ее на руки, поцеловал и понес в дяди-Жорину «Волгу». Он улыбался и что-то негромко говорил ей. Мама обвивала руками папину шею и кивала в ответ. Я нес сзади мамины авоськи и пакеты. Цветы она оставила в палате.
Мама обнялась с дядей Жорой, тетей Зиной, и мы поехали. Мама была непривычно худенькая, и мы втроем сидели на заднем сиденье, осторожно обнимая ее и придерживая на поворотах.
Врачи сказали отцу, что лечение было своевременным и потому успешным, рецидива болезни быть не должно.
…В то лето кончился мой переходный возраст, осенью я пошел в девятый класс, и кронштадтские пупки уже не раздражали меня, не представлялись глупыми играми взрослых людей, а кронштадтцы стали казаться мне самыми достойными и авторитетными людьми…
IV. Раки
Рыбалка была страстью и гордостью дяди Жоры, его большой, но неразделенной любовью.
По рассказам дядьки, в процессе лова ему всегда сопутствовала удача: он тягал налимов и хариусов, грёб садками лещей, поднятых со дна специальной электроудочкой, гарпунил острогой гигантского лосося, шедшего на нерест в узких прибалтийских речках, – его невозможно было втянуть в лодку, не вырвав кусок мяса, а потому, вонзив кованый наконечник в спину, рыбу отпускали, чтобы поутру найти ее обессиленной в камышах – по красной тряпке, привязанной к рукоятке остроги. На северных морях, куда дядька ездил испытывать секретные изделия своего КБ, он бочками налавливал пикшу и зубатку. В звенящих ручьях Кольского полуострова брал крупную форель – до ста штук зараз.
Но как только дело доходило до доставки улова в дом, удача отворачивалась от дяди Жоры, и он приезжал пустой, без единого рыбьего хвоста.
Хитрые выдры, караулившие дядю Жору, перекусывали крепкую веревку, и на дно уходил привязанный к дереву садок с дневным уловом. Или гигантский балтийский лосось, таивший в своем чреве ведро красной икры, неожиданно оживал и, на прощание залепив дядьке хвостом по физиономии, уплывал залечивать рану в глубину речного омута. Дядька давал трогать вспухшую от удара челюсть и демонстрировал тете Зине пустую пачку анальгина, которую ему пришлось съесть, пока он на своей «Волге» добирался до Ленинграда. Слежавшаяся в кармане пачка имела вид бесспорного вещественного доказательства, и тетя Зина нежно охала: «Ой, бедный наш Волчок! Волчку было больно. Сейчас я ему компресс поставлю…» Два бочонка засоленной зубатки, приготовленные к отправке поездом Мурманск – Ленинград, бесследно исчезали с балкона общежития судостроительного завода. Тощий и злой медведь на глазах у дяди Жоры жадно расправлялся с его уловом миноги, толстея на глазах и не реагируя на предупредительную пальбу из ракетницы, которую дядя Жора вел с дерева на противоположном берегу речки.