*
Оказавшись на улице, он, нигде уже не задерживаясь, сразу отправился к себе в университетское общежитие. Да и время было уже поздно, а ему еще хочется высыпаться; утром предстоял ему участвовать, как всегда, в редакционной летучке, как у них это было принято. После еще ему, бежать в аудиторию – занятие ведь ему никто не отменял. Но то, что он как всегда опоздает, это уже было привычно. Преподаватели на него, как раньше, в начале учебы его, уже не шикали. Знали, он теперь работает и в редакции газете, как полноценный журналист, да он, и предметы хорошо знал. Удивительно, поверить это было трудно, но он везде успевал. Понятно, и кушать ему соответственно надо было вовремя, чтобы не протянуть ноги; но он ведь пока, был здоровый. Не чувствовал усталость. Да и в голове у него сейчас, никаких посторонних мыслей. А то, что там, у Марины услышал, о своем отце, он еще успеет, подумает, для этого ему надо время. А сейчас, что его без толку выкручивать в голове. Они еще у него там, не созрели, не расставлены по полкам в голове. Не дозрел он еще, да и не понимал, как так можно совпасть судьбы отцов его и Марины. Но, а пока: бегом, бегом в общежитие, дошагать, лечь в постель, забыться сном. Если он этого не сделает, свалится от бессилия. А ведь бывало у него на практике, засыпал на ходу, носясь по улицам города, описывая в голове свои очередные статьи, а потом, прибежав домой, торопливо строчил это на бумаге.
Его отвлек от бесконечных дум, проскочивший шумно по дороге, мимо него машины. Он обдал ему гаревом, шумом, проехал, скрываясь из его обзора, в ночном, плохо освещенном городе. А по тротуару, по которому он шел, дыша ночную прохладу, навстречу еще, вереницей шли люди: молодежь, и запоздалые бомжи, с баулами, торопящие к своим канализационным люкам – лежакам ночлежкам. Ему некогда рассматривать их, уходящих мимо него никуда, да они ему сейчас и не интересны. Он был занят сейчас, только одной думой, недоумевал, без конца спрашивал себя: «Как могло быть такое, что его отец знал эту семью?» Он ему никогда не рассказывал, как жил до мамы, до него. Отец, когда он еще школьником был, рано уходил из дома, а если и дома находился он, его всегда одергивал. «Не видишь, ты меня мешаешь. Отчеты у меня. Дай чуть посидеть мне за столом одному». Был он, как те коммунисты страны, мечтающие построить Маниловские мосты по Гоголю.
Хотя, он иногда и проводил с ним время. Это, в основном происходило в субботу, когда наступал банный день. Шел с ним вместе в баню, которая стояла у них в задах дома. Теперь там этой бани нет. Когда строился этот каменный дом на банном месте, отец его снес, перенес чуть ниже.
А в бане они мылись подолгу всегда. Отец несколько раз выбегал в предбанник, после парилки с веником, а оттуда задыхаясь от нехватки воздуха, кричал на него. «А ну, плесни еще на каменку, сынок. Сейчас я снова войду, попарюсь».
После бани – это всегда у них, как обязательное, чаепитие дома. Мама им уже все приготовила для этого. Самовар медный, древесным углем топленный, дымит паром, ожидая их прихода из бани. На столе еще домашний свекольный квас. Он больше всего любил эту мамину квас. Он был такой золотистый, полусладкий, пенный. Сколько не пей, все было мало, казалось, тогда ему. А отцу еще мама, ставила на стол графин с вином, собственного домашнего производства. Он, разморившись после бани, распарено сидел всегда на диване у стола и лениво цедил это вино и кваса. А ему, что еще надо было? Попил вдоволь кваску, бежал на улицу, к уличным друзьям. А его мама, освободившись от домашних дел по дому, трусила уже по протоптанной тропинке в баню. Одна, с небольшим тазиком. В бане она еще, после, затеет небольшую стирку.
